Вячеслав Кондратьев - День Победы в Чернове

Помня весеннюю дорогу обратно, представляю, что в полуботиночках её не пройти — надо покупать сапоги. Синие диагоналевые галифе у меня чудом сохранились — валяются где-то в чулане. Достал, померил, вроде впору, брюшка я себе не отрастил. Приготовил я и этюдник, нарезал грунтового картона — наверно, захочется пописать. Пришлось купить и рюкзак. Избалованный машиной, я таких вещей не имел. В общем, я почти готов. Наметил срок — День Победы. Пришлось сбегать на Рижский вокзал и узнать, останавливается ли поезд на станции Чертолино, — останавливается. Все эти приготовления я делаю с трепетным чувством ожидания чего-то большого и важного, что даст мне эта поездка.

Эти деревни, которые мы брали и не смогли взять, снились мне почти десять лет, снятся и сейчас, только редко… Пройти по той земле — значит погрузиться в прошлое, пережить снова необычайно трудное, но великое. Да, пожалуй, великое, потому как это было преодолеванием себя ради главного… Может быть, потом, в мирной жизни, мне и не хватало вот такого главного стержня, а жизнь стала крутиться по маленьким орбитам, без взлетов и парений, а так — день за днём в повседневности мелких дел и забот.

От четырёх Лид никакого ответа я пока не получил, да и, сказать по правде, не особенно о них думал.

Огромному подрамнику, на котором плакат, места в комнате, конечно, нету. Отношу его на чердак. Там пылится многое из того, что задумано, сделано, порой недоделано, и которое не нашло признания и применения, Иногда захожу туда, расставлю всё и смотрю.

Смотрю с грустью, потому как не сумел я, не смог выразить то, что хотелось… Может быть, сам жанр плаката не даёт возможности. Для отражения войны, наверно, нужна живопись, а я не живописец. Сколько раз пытался я написать солдатские глаза перед боем — сколько в них всего! — не получилось… Ухожу с чердака всегда каким-то разбитым, в тоске тянет промочить горло, что и делаю. Плетусь на Сретенку…

В первые годы войны на этой узкой, но многолюдной улице довольно часто встречались однополчане по кадровой. Призывались мы Дзержинским военкоматом, а потому Сретенка была как бы главной улицей нашего района. В каждом переулке тогда стояли палаточки «Пиво-воды» и около них обязательно встретишь кого-нибудь из ребят. Сейчас всё реже и реже… Кто получил квартиру в новом районе, а кто и… Пораненные же все, да не по одному разу… Да и времени прошло с войны уж немало.

Помню, как подвёл меня один из моих однополчан — Иван Карпов, по прозвищу Слон… Шёл я по Сретенке с одной долговязой девицей, генеральской дочкой, с которой только что начал развиваться у меня роман, как подошёл ко мне опухший, одетый в какую-то сменку Карпов и несмотря на мои отчаянные подмаргивания, осипшим басом попросил десятку, я, конечно, дал. Девица сделала строгие глаза и поджала губы. Когда же попытался взять её под руку, она брезгливо отодвинулась… Ну а я не стал ей рассказывать, что Ванька Карпов провоевал всю войну в пехоте, четырежды покалечен и имеет три «Славы». Бог с ней! Не буду же я ради неё чураться своих фронтовых ребят, кто бы они ни были и что бы с ними ни случилось… Так и закончилось на этом наше знакомство.

На Первомай пригласила Дина… Связь наша потихоньку затухает, и она теперь завлекает меня интересными знакомствами. Сказала, что будет какой-то растущий и «дико» талантливый актёр с женой. Но мне идти что-то не захотелось…

Около одиннадцати раздался телефонный звонок. Наверно, кто-то из приятелей, подумал я, но в трубке услы-шалось:

— Говорит Крашенникова…

— Которая? У меня их четыре, — ответил я.

На другом конце провода недоумённо замолчали, а потом тот же голос растерянно спросил:

— Разве не вы послали мне открытку?

— Я… Но я не знал вашего отчество, и в справочном мне дали четыре адреса.

— Понимаю… Я только что приехала из командировки. Поэтому не могла позвонить вам раньше. Мне надо вас увидеть. Куда мне приехать и когда? — Голос взволнован и в то же время решителен.

— Ну зачем же вам? Я могу подъехать…

— Сегодня?

— Сегодня, наверное, уже поздновато…

— Нет, не поздно. Если вы можете?

— Вообще-то могу, — согласился я. — Ваше отчество, Лидия…

— Андреевна…

— Ну хорошо, тогда я еду.

Ехать надо было куда-то к чёрту на кулички в Кожухово. Ладно, возьму такси.

По дороге зашёл в магазин. Выработалась какая-то пошлая привычка — идя в гости к женщине, тащить к ней вино. А ведь когда-то, наши деды у самовара, под чаёк вели разговоры о смысле жизни и судьбах русской интеллигенции. С трудом ловлю такси и еду.

В машине раздумываю о предстоящей встрече… Голосок у этой Лидии довольно приятный, но особа, видать, решительная. Такие женщины меня как-то пугают. Сколько ей может быть лет? Вынимаю бумажку из адресного бюро — Лидия Андреевна, 1924 года рождения. Значит, тридцать восемь. Кто же мне дал её телефон? Кто?

Такси несёт меня по иллюминированной Садовой. 3а Крестьянской заставой огней уже меньше, а само Кожухово — это уже сплошная темень. С трудом разыскиваю дом, поднимаюсь на четвёртый этаж, звоню. Дверь открывается сразу, и я мужским, довольно бесцеремонным оценивающим взглядом оглядываю стоящую передо мной женщину, но сразу же мне почему-то становится стыдно за свой взгляд, за то что от меня разит вином, и я отвожу глаза. Во всей фигуре этой женщины была какая-то беззащитность и потерянность. А её серьёзный вопрошающий взгляд сразу отрезвил меня.

— Проходите. Раздевайтесь.

Снимая плащ, вынул из кармана бутылку, уже понимая, что это неудобно, что это ни к чему, но по какой-то проклятой инерции все же вытащил и протянул ей.

— Сегодня же праздник… — промямлил я.

— Понимаю, — сказала, но бутылку поставила на тумбочке в передней.

Войдя в комнату, я чуть было не брякнул, что она довольно смелая дамочка — пригласила в такой поздний час незнакомого мужчину, — но вовремя опомнился. Я понял, что мой ироничный и немного снисходительный тон, которым я обычно разговариваю с женщинами, здесь не годится.

— Садитесь. И скажите, когда и где вы получили наш сретенский телефон?

— В сорок втором году. Подо Ржевом. Вот, смотрите! Я вынул красноармейскую книжку в синем переплете и показал. Рядом со схемой нашей обороны и названием деревень, которые я проходил, карандашом был записан телефон. — Кроме телефона, я ничего тогда не записал. Видно, мне это было не нужно, я рассчитывал запомнить, кому и от кого я должен был позвонить. Но сейчас забыл.

— Когда вы записали?

— В сорок втором…

— Какого числа?

— 27 апреля.

Она вздохнула.

— Значит, в апреле он был ещё жив. Вы совсем его не помните?

— Хоть убейте. Кем он был — рядовым или командиром?

— Капитаном.