Виктор Бычков - Вишенки в огне

Всё шло более-менее, пока однажды Прибытков не предупредил.

– Стал я замечать, господин староста, как только коменданту становится известно, что немцев кто-то опять вспугнул на шоссейке, так он сразу тебя разыскивать начинает. Первый момент тебя как будто и нет, а потом ты и нарисовываешься загнанный, как лошадка.

– Ты думаешь? – что-то холодное закралось в душу, нехорошо шевельнулось там.

– Это не я думаю, а Карлуша, понял? А сейчас и ты думай. Я бы тебя подменил, да глаза у меня старческие, слезятся.

С этого дня староста стал остерегаться ещё больше. Решил пока на время прекратить свои вылазки, а там как бог даст.

Иногда ловил себя на мысли, что он, староста деревни Слобода Сидоркин Пётр Пантелеевич, устал, сильно устал жить двойной жизнью. Легче было бы пойти в партизанский отряд, быть вместе со своими, бить врага сообща, чувствовать рядом плечо товарища, единомышленника. Это в первые дни войны им охватило отчаяние, боязнь оказаться в стороне от общей борьбы своего народа. Вот поэтому он и кинулся в полицию, свято веря и надеясь уничтожать врага, будучи в его личине. Но потом всё наладилось, и связь с партизанами в первую очередь. О своей мечте сказал Лосеву. Но тот категорически отсоветовал: хорошо иметь своего человека в стане врага. Это труднее во сто крат, но и польза неоценимая. Вот поэтому и терпит Сидоркин на себе ненавистную форму, играет роль служаки.

Одно дело отправлять сельчан на различные работы, совсем другое – отнимать у них свиней, коров, иную животину. Пётр очень хорошо знает, что значит для крестьянина его коровёнка, поросёнок, курочка, огородишко особенно вот сейчас, в военное время на оккупированной земле, когда выбита почва из – под ног, когда совершенно неизвестно, что будет с тобой завтра. Надежда у людей только на себя, на свое хозяйство, а тут Сидоркин с полицаями приходят, изымают. Понятно, что любви у земляков он не сыщет, а вот ненависти, презрения получит сполна. Так оно и есть: не раз уже слышал за спиной нехорошие слова в свой адрес. Но не скажешь, ведь, людям, что так надо, что ты вынужден это делать с пользой для общего дела, для нашей победы.

И с другой стороны: проявить неподчинение? Ослушаться приказа коменданта вот так – в открытую? Себе дороже. Цена человеческой жизни местного населения в глазах немцев не стоит и ломаного гроша. А чем лучше староста деревни Сидоркин для фрицев? Такая же «ferfluchter schwein», как и все русские. Сами они «долбаные свиньи», однако пока сила на их стороне. Вот и приходится рядиться в их шкуру, прости, Господи, подыгрывать немцам, изображать рвение по службе.

Хорошо, немцы пока не привлекали полицаев к борьбе с партизанами, однако разговоры такие идут давно. Сам комендант присутствовал на нескольких учебных занятиях с полицаями, где отрабатывали навыки наступления, обороны, но восторга от перспективы воевать с партизанами у подчинённых Сидоркина особо не возникало. Хотя и пошли в полицию некоторый из идейных соображений, «из обиженных», как определил для себя Пётр, так они рассчитывали вернуть себе землю, избавиться от советской власти. А воевать? А как воевать, если в тех же партизанах то родственник, то сосед, то просто знакомый? Самое большое, что делает абсолютное большинство подчинённых, так это исподтишка, а то и в открытую занимаются мародёрством, воровством, соревнуясь с немецкими и румынскими солдатами – кто больше? Это они умеют, в этом они мастера.

Перед Новым 1942 годом Сидоркин встретился на лесопилке, что за Слободой в сторону района, с Лосевым. Спланировали, обговорили в деталях план нападения партизан на комендатуру. Пора было переходить из обороны в наступление. Тем более, поводов было предостаточно. Немцы получили по сопатке под Москвой. Надо было прижать им хвост и здесь, в глубоком тылу. Правда, листовки о победе советских войск под Москвой тут же появились во всех деревнях. Да и без листовок видно было, что трудно пришлось фрицам в снегах под столицей: колонны машин с ранеными и убитыми не останавливаясь, шли днём и ночью на Берлин. Такая же череда военной техники передвигалась и в сторону фронта. И спеси поубавилось у немчуры: перестали орать на каждом перекрёстке о скорой победе.

К этому времени они всё же заняли Вишенки: не смог партизанский отряд Лосева противостоять немецкому пехотному батальону, усиленному комендантской ротой. Даже для этой цели привлекли и авиацию с аэродрома, что расположился на окраине Бобруйска. Днями висел над лесом немецкий самолёт-разведчик, а потом к нему на помощь прилетали и бомбардировщики, что базировались под Смоленском. Вишенки сожгли до основания, не оставив целым ни единой постройки. Но вглубь леса пойти побоялись, ограничившись деревней, выместив на ней зло.

Решили атаковать немцев в Слободе. Здесь в последнее время они чувствовали себя спокойно: как-никак, район рядом, почти постоянно идут автоколонны в обе стороны – на Москву и в Германию. Какой дурак посмеет сунуть голову в петлю? Вот на это-то и было рассчитывали партизаны, планируя нападение.

Всё спланировали, обо всем договорились, однако от случайностей никто не застрахован.

Атаку на комендатуру партизаны начали на пятнадцать минут раньше оговоренного времени, и поэтому Пётр Пантелеевич не успел покинуть помещение актового зала школы, где праздновали Новый год полицаи и немцы. И, как результат, тяжёлое ранение в грудь, живот, руку. Кто виноват в этом, потом разберутся. Страшно другое: на следующий день прибывшие из района две роты немецких солдат окружили деревню, согнали жителей в скотные сараи, сожгли заживо… Предали огню и половину домов. Там, в сараях, сгорела и семья старосты Сидоркина Петра Пантелеевича.

Прибытков принёс страшную весть: лучше бы самому погибнуть в ту новогоднюю ночь, чем услышать такое. Мужчина лежал, укрытый с головой, снова и снова до зубного скрежета, до хруста челюстей сжимал во рту кусок одеяла, всё пытался удержать в себе крик, что рвался наружу. Это не пережить, от такого известия нормальные люди должны или сойти с ума, или умереть, а он живёт. Это ненормально. Если бы в этот момент у него было оружие, он бы застрелился. Ра-а-аз!., и все проблемы решены. Не стало бы терзаний, тех мучений, что разрывают душу, не дают жить ему, Сидоркину Петру Пантелеевичу. Как так? Почему его семья, его жена и двое ребятишек заживо сгорели в огне, а он, их отец, их защитник, живой? Почему так несправедливо устроена жизнь?

Мысли, видения накатываются, наслаиваются друг на друга, хочется выть от бессилия.

Сил хватает додумать до того мгновения, как в мыслях он начинает представлять себе мучения его семьи там, в огне, в горящих скотных сараях. Детки жмутся к мамке, интуитивно ищут спасения у неё. Ищут глазками его, папку, ждут, что он вот-вот, сейчас придёт, спасёт их, он же сильный, их папка. Он же всё может. Но его нет, а есть только мамка… Она прижимает их к себе, подминает под себя, стараясь спасти, защитить… А огонь подбирается… подбирается… Вот уже дым не даёт дышать, детки задыхаются, а следом и первые языки пламени обдали жаром, лизнули детские тельца… Всё-о – о – о… Дальше он не может, у самого перехватывает дыхание, будто это его жгут на костре, и пламя горит откуда-то изнутри, плавит тело, шкворчит душа… Не может, не хватает сил представить своих детишек горящими в огне.