Виктор Бычков - Вишенки в огне

Жизнь остановилась. Нет, она была, только разделилась на «до» и «после». То, что была «до», это и называлось жизнью, а вот «после» и жизнью-то назвать нельзя. Так, прозябание. Принимал лекарства, ходил на процедуры, ел, а было такое впечатление, что это не с ним происходит, а с персонажем какой-то книги – нехорошей, страшной… Он хочет, страстно желает перелистнуть последнюю страницу, закрыть, захлопнуть её, а она не позволяет, раз за разом напоминая о своём страшном содержании. Жил как в бреду. Даже когда выпустили из госпиталя, и за ним на лошади приехал Прибытков, ничего не радовало. Укрывшись тулупом, прижался к спинке возка, так и доехал до Слободы, не проронив ни слова.

– Отвези меня туда, – разжал губы уже в деревне, на пепелище собственного дома.

Прибытков понял без пояснений, направил лошадь за околицу к скотным дворам.

Занесённые снегом, торчали обуглившими брёвнами развалины. Поднявшийся ветер принёс с собой и снег. Обгоревшие ветки берёз качались, ветер шумел в них, и Сидоркину слышалось в этом шуме крики детей, его детей. Они вопили, кричали, взывали о помощи, заполнив собой всё естество мужчины, он застонал и в бессилии опустился на снег. Дальше ничего не помнит. Пришёл в себя уже в доме Прибыткова.

– Выпей, выпей, Петро Пантелеевич, – жена Прибыткова тётя Даша пододвинула гостю стакан самогона. – Выпей, поплачь, коль душа требует, и сразу полегчает. Хотя, – женщина горестно вздохнула, села рядышком, приобняла Петра. – Хотя, чего себя обманывать? А всё же поплачь. Пусть горе со слезой выплеснется, как у нас, у баб. Вы ж, мужики, себя молча гробите, а так нельзя. Покричи, поругайся, поплачь, наконец, и душа начнёт оттаивать, оживать.

– Давай, сынок, не чокаясь… – хозяин тоже взял стакан, запрокинул голову, выпил до дна. – Пусть земля им будет пухом… А коль злость затмила глаза, то ты меня ударь, прямо… побей, сильно так побей, чтоб снять с себя это… того… Может, и в правду легче станет? В морду мне… кулаком… Оно, может и мне легче станет, не только тебе.

Пётр пил и не пьянел. Лишь лицо всё бледнело и бледнело, пока тётя Даша не обратила на это внимания.

– Как бы чего не случилось? – показала мужу глазами на гостя. – Отведи его в горницу, отец, пускай отдохнёт.

Как-то не сговариваясь, Прибытковы приютили у себя Сидоркина Петра Пантелеевича. Майор Вернер отстранил его от исполнения обязанностей старосты, перевёл в простые полицаи, назначил старостой Кириллу Даниловича. Несколько раз Петро порывался заговорить с комендантом по поводу своей семьи, но что-то удерживало. Боялся, что не стерпит, набросится на ненавистного человека в такой же ненавистной, гадкой, отвратительной форме, и будет рвать, терзать… А, может, и стоило это сделать?

На сороковой день в церкви служили панихиду по невинно убиенным и заживо сожжённым. К этому времени Петра Никитича Кондратова рукоположили в священники, он вернулся в Слободу и теперь уже правил службу, как законный настоятель храма отец Пётр.

Прямо из церквы прихожане во главе с отцом Петром направились на место трагедии. Шли молча с понурыми лицами, не поднимая глаз. По дороге взирали на людей чёрные зевы обгоревших печей на месте бывших домов, обугленные деревья застыли со склонёнными в трауре ветками. Даже немецкий патруль, что попался навстречу, съехал на обочину, уступив дорогу молчаливой толпе. Ни единого голоса, только скрип снега под ногами и тяжёлое дыхание людей.

Укрытые снегом, встретили людей бывшие скотные дворы, только на белой глади зеленью отдавали несколько еловых веток, которых кто-то принёс заранее, оставив неглубокий след на мёртвой белизне. Там, на пепелище, священник отслужил панихиду.

Сидоркин подошёл, когда уже всё заканчивалось, стал пробираться сквозь толпу. С удивлением увидел, как люди стали расступаться, давая дорогу, бросая на него далеко не дружелюбные взгляды.

– Пришёл, антихрист! – услышал за спиной чей-то голос. – Исчадие ада! Любуйся, прости, Господи.

Он обернулся: замахнувшись клюкой, к нему подходила старушка в рваной мужской поддёвке, с большим шерстяным платком, подвязанном подмышки. Её блеклые, глубоко запавшие глаза гневно блестели, беззубый рот с ввалившимися губами извергал поток проклятий.

– Чтоб тебе гореть в гиене огненной, христопродавец, прости, Господи! – клюка раз за разом опускалась на плечи оторопевшего Сидоркина.

Ничего не понимая, он вжал голову, даже не уворачивался, с недоумением взирая на земляков.

– Уходи, мил человек, – какой-то старик взял его за плечи, вывел из толпы, усадил на торчавшую из – под снега телегу. – Охолонь маленько, не ходи туда.

– Как не ходить? – наконец заговорил Сидоркин. – Как не ходить, дядя Панкрат? – только теперь он узнал старика. – Там жена, детки мои… там Серёжка, Катенька там… Галинка… – и тут до него стало доходить, что земляки винят его в той трагедии, которая произошла вот здесь сорок дней назад! Но причём тут он? Он и сам пострадавший! Да ещё как пострадавший: и сам ранен, и семья сгорела заживо…

– Вид у тебя, сынок, чужой, вражеская одёжка на тебе, – пояснил дед Панкрат. – Вот и серчает народ.

Панихида закончилась, люди давно разошлись, а Сидоркин оставался сидеть, не смея поднять глаз, не смея посмотреть на место гибели своей семьи: сил не хватало. Как и в первое посещение этого места, опять слышал голоса детей, крики заживо сгорающих земляков. Снова становилось плохо, кружилась голова, комок застрял в горле, не давая вырваться немому крику. Вот и стал для слободчан врагом, а для семьи? Неужели и в памяти детей и жены он тоже враг? Он ведь так и не рассказал жене, скрыл истинные мотивы службы на врага. Значит, и она считала его врагом? Не – ет, не может быть!

– Пойдём, дружок, – мягким грудным голосом заговорил подошедший священник. – Поёдём, Пётр Пантелеевич, я провожу тебя до дома.

– До какого дома, батюшка? – Сидоркин впервые обратился так к настоятелю церкви. И была тому причина. Перед ним стоял в облачении священника высокий, с аккуратной чёрной бородкой и такими же усами крепкий отец Пётр, чем-то неуловимым похожий на своего дедушку отца Василия. Такие же проницательные, добрые глаза, открытый, дружелюбный взгляд располагал к себе, вселял надежду, веру в благополучный исход любого дела. – Какой дом? Его сожгли, батюшка.

– Пойдём, пойдём, дружок, ещё простынешь, – священник настойчиво увлекал за собой Сидоркина. – Так и замёрзнуть можно.

Они так и шли: свящённик вёл под руку полицая, а тот и не сопротивлялся, полностью полагаясь на сильного отца Петра.

В домике настоятеля церкви было тепло, уютно. Матушка Агафья накрывала стол, ставила самовар. Все движения её были неторопливы, степенны, как и подобает женщине на сносях.