Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

— Больше никому нет, ребята. Завтра будут. Ждите. Теперь каждый день носить буду, — сказал он и, подняв свои сумки, пошел со двора.

Я, Мишка, Оська и Валерка молча поплелись за Шиманским. Неужели одному только Соловью письмо, а нам так и ничего?

У ворот Шиманский обернулся и увидел, что мы все еще идем следом за ним.

— Нет вам сегодня писем, — разозлился Шиманский и даже ногой топнул. — Ну? Я же сказал: завтра принесу. Точка.

Шиманский сдержал слово и на следующий день принес еще одно письмо в наш дом. Письмо было для Доры Цинклер.

— «Полевая почта. От Я. М. Цинклера», — прочел Ленька.

Мишка и Оська по-прежнему жили у бабки Назарихи, и письмо мы отнесли к ней.

Бабка достала из комода очки на веревочках, приладила их к ушам и развернула треугольничек письма. Она долго жевала про себя губами, несколько раз перечитывая письмо, потом сказала Мишке и Оське:

— Живой ваш батька. Кланяется вам. И матери… Царствие ей небесное, — вздохнула она и притянула близнецов к подолу. — Да что же вы не радуетесь, окаянные? Живой ведь батька-то! Живой.

Из-под очков у бабки скатились по добрым морщинистым щекам две слезинки. Ленька подтолкнул было меня и Мамалыгу к выходу, но бабка остановила его:

— Погоди, Леня, ответ будем писать человеку.

Она достала бумагу, желтую ученическую ручку с обкусанным концом и передала все это моему брату вместе с чернильницей:

— Садись.

Не отпуская от подола Мишку и Оську, сидя на табуретке, бабка начала диктовать:

— «Здравствуйте, уважаемый Яков Михалыч! Кланяется тебе соседка твоя, Марья Тихоновна Назарова, если не позабыл. В первых строках сего письма сообщаю тебе, Яков Михалыч, горькую весть: жену твою, Дору, изверги-фашисты убили…»

Ленька перестал скрипеть пером и вопросительно посмотрел на бабку.

— Пиши, — строго сказала бабка. — Всю правду пиши. Грех от солдата правду скрывать. Хоть и горька она, а все же правда. Пиши.

Ленька склонился над бумагой, наморщил лоб и усердно заскрипел пером.

Окружив Шиманского, мы стояли посреди двора.

Шиманский достал из сумки письмо, нашел глазами меня, на лице у него было написано: «Ну вот, я же говорил».

Мама была на работе. Ленька с утра куда-то запропастился. Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы письмо это первыми прочли чужие люди. Я уединился в садике под кустами, понюхал конверт (от него пахло махоркой) и вскрыл его. А вдруг там фотокарточка?

Но фотокарточки в письме не было. И, кроме трех крупных заглавных слов: «Здравствуйте, мои родные», я ничего не мог разобрать. Мне хоть и было уже девять лет, но я умел читать только печатные буквы. А письмо было написано корявым, неразборчивым почерком. Видно, второпях писал батя.

Подержал я раскрытое письмо, побекал, помекал и, проклиная свою неграмотность, свернул его и спрятал за пазуху. «Может, Ленька уже вернулся», — подумал я и пошел домой.

Леньки не было. Я побежал к маме на маслозавод.

В мамином цехе — она работала здесь мастером — стояла тишина. Под крышей порхали воробьи и вкусно пахло подсолнечным маслом. Я свернул в конторку, где обычно собиралась смена.

— Уехала твоя мама в райком ругаться насчет масляных прессов, — объяснили мне в конторке женщины.

— Когда приедет?

— Как пробьет, вышибет из них прессы, так и приедет.

Я потоптался на месте, да так и не решился достать конверт из-под рубашки. Вышел за проходную — и домой что есть духу. Может, Ленька, наконец, появился?

Леньки дома не было. Я чуть не взвыл от обиды и от злости.

И только вечером, когда вернулась с работы мама, а вместе с ней пришел и Ленька, мы наконец прочли письмо.

«…жив, здоров, дорогие мои, — писал наш батя. — Хоть и не без приключений, нам все-таки удалось пробиться во Владивосток. Здесь я и перешел в сухопутные войска. Сейчас гоним фашистов с нашей земли. Бьем их гвардейскими минометами. «Катюши» называются, слышали?..»

В конце письма батя сделал приписку:

«…Волнуюсь за вас, родные мои. И потому, как только прочтете это письмо, не медля ни минуты, садитесь и пишите мне ответ. Договорились?»

Мы прочли письмо один раз. Потом второй. И третий. Затем достали бумагу, чернила и сели выполнять батин наказ. Писала мама. Мы с братом диктовали.

Как обычно, в полдень Шиманский вошел к нам во двор и по привычке остановился у подъезда, ожидая, что мы с гамом бросимся к нему навстречу.

Но двор был пуст.

Шиманский удивленно огляделся и недоумевающе пожал плечами. Но потом он все же поднял свою суковатую палку и постучал ею по водосточной трубе. Ни одна живая душа не появилась на этот призывный стук. Шиманский еще раз пожал плечами и пошел разносить письма по квартирам.

Мы видели Шиманского. Мы, словно мыши, притаились на балконе третьего этажа и наблюдали, как он ходит по парадным, стучит своей клюкой по мраморным ступенькам.

Балкон, на котором мы притаились — я, Валерка, Мишка и Оська, — выходил на черный ход. Мы специально выбрали именно черный ход. Нам неохота было встречаться с Шиманским — мы теперь боялись его. Боялись потому, что Вовка Соловьев вчера снова получил письмо с фронта. Правда, письмо это было не такое, как обычно, треугольничком, а в большом прямоугольном конверте. И на нем тоже было написано: «Полевая почта». А через минуту мы все узнали, что у Соловьевых больше нет отца. Больше никогда дядя Паша не придет и не посадит Соловья к себе на колени, а Тайку — на свою широкую ладонь. Никогда.

Даже во дворе было слышно, как плакала вечером Вовкина мама.

Вот почему к приходу Шиманского мы затаились на балконе. А он все ходил и ходил по квартирам, постукивая своей палкой.

Валерка сидел и злился:

— Долго он еще будет шкандыбать?

Валерка боялся, что Шиманский может подняться в их квартиру и вручить его матери точно такой же конверт, какой получил вчера Соловей. Ведь в то время солдаты редко присылали домой прямоугольники. О том, что живы, сообщали маленькими, от руки свернутыми треугольничками, от которых пахло махоркой, порохом и еще чем-то фронтовым.

Наконец Шиманский разнес письма и направился к выходу.

В подъезде показался Ленька. Я увидел, как он поздоровался с почтальоном, что-то спросил. Шиманский в ответ покачал головой: нет, мол, — и вышел на улицу. А Ленька через двор направился в парадное, где жили Соловьевы.

Мы спустились вниз.

Вышла во двор бабка Назариха, сгребла Мишку и Оську к подолу и увела домой. Затем Валеркина мать высунулась из окна и начала уговаривать своего «сынулю», чтобы он шел обедать. Валерка долго не сдавался. Потом неохотно буркнул:

— Иду, иду… Вот привязалась. — И ко мне обернулся: — Ты подожди, я чего-нибудь порубать вытащу. Ладно?