Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

— Ладно.

Не успел Валерка отойти от меня и на шаг, как из парадного показались Ленька и Соловей. Глаза у Соловья покраснели, напухли.

Валерка заметил Леньку и Соловья и затоптался на месте. А Ленька, как будто меня и не видит вовсе, прошел мимо вместе с Вовкой. Еще брат родной называется.

— Лёнь! — с обидой в голосе крикнул я. — Куда же вы, Лёнь?

Ленька и Соловей остановились.

— Куда это вы, ребя? — подскочил к ним вместе со мной Валерка.

— Куда мы идем, это не твое дело, пупсик, — ответил ему Ленька и взял меня за руку. — Можешь идти с нами, Санька, но смотри, пойдем далеко. Устанешь — попробуй только пискнуть.

— Не-ее… что ты…

— Ну, тогда пошли.

— А я? — спросил Валерка.

— Отстань, — отмахнулся от него Ленька.

Мы вышли на улицу и повернули направо. Валерка все еще плелся за нами.

— Отстань, — снова бросил ему через плечо мой брат. — Отстань, слышишь?

Валерка не отставал. И вдруг Соловей повернулся, сжал кулаки и пошел на Валерку, сбычив лоб:

— Отстань, зараза, кому говорят…

И столько злости было в голосе Соловья, что Валерка пулей шарахнулся во двор.

— Да ну его к черту, Солова! — взял Вовку за плечи мой брат. — Пошли, Вовчик, нам ведь неблизко.

Шли молча. Меня все время подмывало спросить, куда и зачем мы идем, но я сдерживал себя: Ленька не любит, когда к нему пристают с расспросами такие салаги, как я.

У вокзала суетились на подкрашенных скрипучих пролетках бородатые извозчики. Сиплыми голосами они зазывали седоков, цыкали, грозно замахивались кнутами, но не били своих дряхлых сонных лошадок, а только сгоняли с них мух.

Прошли вдоль Привоза, вышли на Преображенскую улицу и повернули по ней направо, к центру города.

По Преображенской уже ходили трамваи. Старенькие, заштопанные сваркой вагончики дребезжали по улице. На каждом доме или же на том, что от него осталось, стояли черные квадраты на стенах: «Мин нет», «Мин нет».

«Мин нет» стояло и на Успенском соборе.

Когда мы проходили мимо собора, я, конечно, вспомнил о том флаге, который партизаны вывесили в прошлом году на Октябрьские праздники. Ленька, видно, тоже вспомнил, потому что поднял голову и тоже посмотрел вверх, на купол. А Соловей шел все время молча, опустив голову.

Прошли Дерибасовскую. Вот уже длинная Преображенская завернула чуть влево и перешла в другую, незнакомую мне улицу, а мы все идем и идем.

Наконец вошли мы в ворота, от которых в обе стороны тянулась железная решетка с пиками, и очутились в просторном дворе с круглой цветочной клумбой. Посредине клумбы стояла статуя без рук и без головы.

Прямо перед нами большой желтый дом с колоннами полукругом.

— Картинная галерея, — указал на дом Ленька. — А нам сюда.

Мы обогнули дом с колоннами и вышли на поляну.

Широкая, с редкими кустиками, она упиралась с обеих сторон в заборы. Позади нас сверкало своими громадными, уже застекленными окнами здание картинной галереи. Впереди поляна круто обрывалась вниз.

Был седьмой час вечера. Солнце медленно спускалось за Живахову гору на окраине города, и лучи его уже золотили верхушку Воронцовского маяка. В синем воздухе, попискивая, носились за мошкарой стрижи.

Ленька подошел к самому обрыву, поманил нас и указал рукой вниз:

— Вон, смотрите…

Мы с Вовкой подошли к обрыву, глянули вниз и невольно отступили назад: там, внизу, сидели… немцы.

Обрыв, на котором мы стояли, был высокий, с трехэтажный дом. Внизу, почти вплотную к обрыву, подходил забор, над которым протянулась колючая проволока. Забор окружал просторный двор и длинное двухэтажное здание, выходившее на Приморскую улицу, за которой сразу же начинался порт.

Мы с Вовкой опять шагнули к обрыву и снова увидели немцев.

Немцы. Нам даже было слышно отсюда, как они переговариваются между собой на своем языке. Одни немцы сидели на скамейках, другие просто валялись на траве, расстегнув мундиры. Кто-то пиликал на губной гармонике жалобную, нудную песню. Я присмотрелся и узнал Саргана. Ага, тоже попалась, чудо-рыбка!

В стороне ото всех, раскинув на траве руки, как Иисус Христос, лежал на спине здоровенный рыжий немчура. И мне показалось, что я тоже узнал его. Это он тогда приходил вместе с полицаями за Дорой Цинклер. А на следующий день он увел деда Назара. Я узнал его.

Мы стояли на самом краю обрыва, смотрели вниз, и немцы не обращали на нас никакого внимания. Это были, конечно, пленные немцы.

Я вдруг увидел, как у Соловья заходили желваки на лице, точно у взрослого. И у меня тоже учащенно забилось сердце. Я вспомнил Ганса Карловича и Дину Ивановну, Дору Цинклер и деда Назара. Я все вспомнил. Вспомнил, как кричала вчера маленькая Тайка, как плакала Вовкина мать.

Ленька пригладил вихор над правым виском и глухо произнес:

— Пошли. Камни там, под галереей. Осколками понабивало.

И мы пошли. Нет, мы побежали. И нам пришлось немало побегать от картинной галереи к обрыву, пока мы не сложили на самом краю три кучки камней. А немцы все не обращали на нас никакого внимания. Среди камней попадались и осколки. У них были острые, зазубренные края.

Ленька выбрал осколок потяжелее, подбросил его, как бы взвешивая на ладони, и передал Соловью. Затем мы с братом тоже выбрали себе по увесистому камню. Отошли все трое от обрыва, размахнулись разом и с подскоком швырнули вниз.

И сразу же оборвалась чужая гортанная речь, захлебнулась гармоника. Немцы втянули головы в плечи, сгорбились да так и остались сидеть на своих местах, словно их пригвоздили к земле наши камни. Остался сидеть и Сарган.

И лишь одиночки короткими перебежками начали отступать под прикрытие казармы. Рыжий немец тоже подхватился. Но ни один из них не поднял руку, не махнул угрожающе кулаком. И только наш часовой-краснофлотец в полосатой будке на углу что-то кричал нам, вскидывая винтовку, целился и даже затвором щелкал. Но разве будет он стрелять в своих? В своих, понимаете? Конечно, нет. Мы это твердо знали и бросали до тех пор, пока не израсходовали все до единого камешка.

Смеркалось, когда Ленька пошарил последний раз в траве, ничего не нашел и устало произнес:

— Все. На сегодня хватит.

Домой мы возвратились затемно.

Во дворе, прощаясь, Вовка спросил:

— Завтра пойдем?

— Пойдем, — ответил Ленька, — обязательно пойдем, Солова.

Ночью я долго не мог уснуть. Больно ныла правая рука — отмахал с непривычки. В ушах не умолкало пиликанье губной гармоники. А потом все заслонили причудливые фуражки с длинными козырьками, серые согбенные спины, и я заснул.

Мы еще несколько раз приходили к обрыву за картинной галереей.

Немцы нас ждали. Они знали, что мы придем. Правда, теперь их все меньше и меньше собиралось под вечер во дворе, большинство отсиживалось в казарме. Ну, а те, кого мы врасплох все-таки заставали во дворе, как по команде, втягивали головы в плечи, горбились, съеживались, когда мы вырастали вдруг на краю обрыва.