Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

Стараясь не упускать его из виду, я пробирался вслед за ним. Жиздра приценивался на ходу к вещам, принюхивался. Меня тискали со всех сторон, толкали. Я был босиком и рисковал всеми пальцами. Но я терпел. Только бы не упустить его! Только бы не упустить…

Вот Жиздра взял у кого-то из рук зеленый абажур, начал торговаться. «Обстановочку покупает, — подумал я. — Значит, в городе живет. Надеется, наверное, что еще вернутся его благодетели — «доблестные вызволители». Я протиснулся поближе к нему: может, услышу что?.. И вдруг чей-то сапожище опустился мне прямо на левый мизинец.

Прихрамывая, я выбрался из толпы и присел возле афишной тумбы.

Кровь под ногтем запеклась, почернела. Хорошо еще, что каблук был без подковы, а то бы вовсе хана моему пальцу.

Толпа передо мной колыхалась, гудела. Я приподнялся. Что же делать? Эх, если бы Ленька был со мной! Или хотя бы Мамалыга…

Вдруг я увидел милиционера. Он прыгал возле теснившейся у ларька очереди и размахивал руками:

— Нэ напирай! Станавысь один за один! Нэ напирай!..

Это был щупленький старикашка армянин. Длинный нос у него опускался ниже верхней губы. На милиционере была новенькая фуражка в белом чехле, белая чистая гимнастерка, перетянутая новенькой скрипучей портупеей. И хотя он покрикивал на очередь грозным голосом, вид у него был совсем немилиционерский. Казалось, что голос этот он просто одолжил у кого-то более внушительного на время работы. На боку у милиционера висела сплющенная кобура-лепешка. Хотя бы ваты подложил, что ли.

— Эй, Мурадян! — кричали женщины из очереди. — Да наведи же ты наконец порядок! На работу опаздываем!

— Станавысь один за один! — шумел Мурадян.

— Дяденька, — тронул я милиционера за кобуру.

— А?.. Што?.. — испуганно обернулся он и тоже ухватился за кобуру, как будто у него там что-то и в самом деле было. — Што, малшик? Што?

— Дяденька, — сказал я, — там, на толкучке, Жиздра. Он Дору выдал и деда Назара. И вообще его надо в милицию…

— Какой Дора? Какой Жиздр?

— Я говорю, Жиздра там, дяденька. — Я потянул Мурадяна за рукав. — Предатель он, Жиздра. Скорее…

— Придатыл? — Мурадян поправил кобуру. — Ну-ка, пошли, малшик… Пошли…

Перед колыхавшейся толпой мы остановились.

— Здесь, дяденька, — произнес я упавшим голосом. Да разве в этой чехарде отыщешь теперь Жиздру?

— А конкретно, малшик? Конкретно можешь? Где Жиздр? Примет запомнил?

— Приметы есть: пиджак коричневый, вельветовый. Разрез сзади. И фуражка серая, в крупную клетку. Сапоги…

— Ладно. Стой здесь, малшик. Здесь стой. — Мурадян поставил меня возле афишной тумбы и, придерживая рукой свою кобуру, смело нырнул в толкучку, как в воду.

Я ждал. Возле меня маячила толстая тетка в розовом сарафане. Растопырив пальцы, с которых свисали на резинках золотистые бархатные птички, она то и дело встряхивала руками, и птички дрожали. Казалось, будто они порхают в воздухе. И тетка все время пела нудным церковным басом:

С другой стороны бодрый старикан, похожий на гриб, в широкополой шляпе, как у бандитов в трофейных американских фильмах, продавал самодельные игрушки. Деревянные раскрашенные матрешки стояли перед ним на раскладном столике. Старик щелкал ногтем игрушку — она при этом не падала, а только покачивалась — и визгливо кричал:

И грозил нехорошим голосом:

Почти час я терпеливо слушал эти песенки, но Мурадян как сквозь землю провалился. У меня кружилась голова, сосало под ложечкой, а милиционер все не появлялся.

И я побежал домой. Был полдень, толкучка в самом разгаре, и я надеялся, что Жиздра так быстро не уйдет отсюда.

— Только бы Ленька был дома. Только бы Ленька… — бормотал я, как молитву, всю дорогу.

Мне повезло! Ленька сидел на кухне и чистил картошку.

— Жиздра на толкучке? — Ленька вскочил и притянул меня к себе. — Забожись, что не обознался!

Я обиделся и сказал, что божиться не собираюсь, а пойду лучше к Соловью, и мы вместе с ним побежим за Колей Непряхиным.

— Ша, Саша. — Ленька воткнул нож в картофелину и пошел в комнату.

Мы достали из-за шкафа Жиздрин «ультимат». Ленька развернул его и пробежал глазами:

— Так, Прокофий… Хай Гитлер, говоришь? Ладно, будет тебе сегодня хайль… Если, конечно, мой Санька не обознался.

— Да я его среди миллионов…

— Ладно, верю, верю. — Ленька свернул «ультимат». — Ты вот что: заскочи к Соловью — он, кажется, дома — и дуй вместе с ним к Привозу. И наблюдайте за толкучкой в четыре глаза. Головой мне отвечаешь, если уйдет. Понял? А я — к Непряхину. Одна нога здесь, другая там. Коля уже знает об этом субчике, я ему рассказывал как-то.

Ленька выскочил из дому. Я полез в шкаф за старыми ботинками. Хватит с меня и одного черного пальца.

Соловья дома не оказалось, и мне пришлось одному бежать к Привозу.

Вокруг афишной тумбы вертелся взъерошенный Мурадян. По его виду я догадался, что Жиздру он не нашел. Фуражка у Мурадяна съехала набок, портупея обвисла, а кобура болталась уже не на боку, а где-то сзади. Мурадян сердито ворчал, разыскивая кого-то глазами.

Я понял, кого он ищет. Обошел его сторонкой и начал вести наблюдение.

Жара расслабила людей. Толкучка теперь уже колыхалась намного спокойнее. Как мертвая зыбь. И вот из этого людского моря нам предстояло выудить Жиздру. «Ничего, — успокоил я сам себя, — сейчас Ленька приведет Колю…» Вдруг я услышал звуки балалайки и обернулся.

Неподалеку, окруженный редкой толпой зрителей, плясал известный всему городу сумасшедший Миша. Вообще-то он не плясал, а просто подпрыгивал поочередно то на правой, то на левой ноге и пел надтреснутым бабьим голоском:

Я подошел поближе.

Перед Мишей на земле лежала немецкая фуражка с длинным козырьком, а в ней кусочки хлеба, сахара, бублик и несколько папиросин. Денег в фуражке не было. Как говорил мой Ленька, Миша не понимал на деньги. Вот женщина в черной косынке порылась в кошельке и по незнанию опустила пятерку в Мишину фуражку.

Миша сразу же прекратил танец, стал серьезным. Он нагнулся, выбросил деньги и, погрозив женщине пальцем, снова ударил по струнам:

Мишо было лет сорок. Ходил он всегда чистенький, в старой, но аккуратно заштопанной одежде. Говорили, будто Миша помешался на почве голода. Два года Миша был в плену, и немцы проводили над ним какие-то опыты. Еще говорили, что на Слободке у Миши будто бы есть семья, а это «Миша режет кабана» на него находит временами, правда, довольно часто. И тогда Миша достает свою балалайку, увитую разноцветными лентами, и ходит по улицам.