Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Геннадий Палыч, я готова! — крикнула она.

Райпрокурор завернул лошадей.

Повалившись в мягкое душистое сено, которым было выстлано дно телеги, Юлия Андреевна весело приветствовала Аничева:

— Доброе утро. Что так плохо будили?

— Решил, вы ехать раздумали. Доброе утро.

Верно, оно было добрым, сегодняшнее утро. Добрым и совсем мирным. Луна, очень яркая вечером, сейчас в свете поднимающегося солнца поблекла.

Справа и слева колосились яровые, дорога петляла в них, проторенная пешеходами и ездоками, которым лень было обходить или объезжать огромное поле между райцентром и станцией.

Аничев понукал лошадей, не давая им переходить на шаг. В его опущенных плечах, поникшей голове Юлии Андреевне виделась все та же, не покидавшая его угнетенность. Она с сожалением подумала: «Никак не отойдет». Тронула его за рукав, попросила:

— Пожалуйста, поднимите голову.

Аничев поднял голову, но по-прежнему оставался невеселым. Подсаживая Юлию Андреевну в вагон, он сказал:

— Мне повезло, что на расследование прислали вас. Мне очень повезло, что прислали именно вас.

В кабинете областной прокуратуры ее ожидала записка:

«Заболел Сущенко. Просил позвонить».

Она сейчас же позвонила. Ответил женский голос:

— Квартира Сущенко.

— Что с Модестом Аверьяновичем?

— Заболел. Доктора ждем. Кто спрашивает?

— А кто со мной говорит?

— Соседка.

— Я сейчас приеду! — не представившись, крикнула Юлия Андреевна в трубку. — Валя, из района я возвратилась, но исчезаю! — так же крикнула она техническому секретарю, удивив привыкших к ее тихому голосу сотрудников.

«Неужели что-нибудь серьезное?» — волновалась она.

Врач, пришедший одновременно с Юлией Андреевной, поставил диагноз: крупозное воспаление легких.

— В госпиталь, в госпиталь, — энергично повторял он.

Лечь в госпиталь Сущенко отказался. Война, работы по горло, а он — на бюллетень? Пусть доктор выпишет ему покрепче снотворное, он отоспится, и конец болезни. Но доктор был неумолим.

— С крупозным воспалением легких, Модест, не шутят, — поддержала врача и Юлия Андреевна. — Об Игоре не тревожься. На время твоей болезни я перейду жить к вам, послежу за мальчиком.

С трудом уговорили.

Он болел тяжело, часто впадал в беспамятство. Юлия Андреевна извела врачей звонками, посещениями. Обычно щепетильная к просьбам, не терпящая надоедливых, она сама сделалась надоедливой, боясь, что говорят ей не всю правду, скрывают истинное самочувствие Сущенко.

Вечерами, накормив и уложив Игоря, она подолгу сидела у письменного стола Модеста, ничего не трогая на нем, а лишь глядя на бумаги и газеты, как смотрят на фотографии ушедшего из жизни дорогого человека. В ночь кризиса она стирала (испытанный способ прогонять тревогу), дождавшись утра, сейчас же позвонила:

— Девушка, алло! Алло, вы слышите?

Аппарат потрещал-потрещал, умолк. Издалека, нарастая, приближался монотонный вой сирены. Выбежал заспанный Игорь:

— Что с папой (он слышал тревогу, но спросил не о ней, а об отце).

— Не дозвонюсь никак. Видимо, переводят больных в бомбоубежище. Бери-ка рюкзак и тоже вниз.

— Не пойду.

Игорь уселся на полу, поджав под себя ноги. Во всей его фигуре, от поджатых ног до узких плеч, было такое знакомое ей Модестово упрямство, что она поняла: спорить бесполезно.

Из госпиталя на ее настойчивые звонки наконец ответили.

— Как самочувствие капитана из одиннадцатой? Да, да, Сущенко. Пришел в сознание? Это точно? Вы не перепутали? Спасибо. Большое спасибо. Передайте ему, дома все благополучно. На работе тоже… — она захлебывалась потоком слов.

Игорь стоял рядом, вытянувшись, чтобы лучше слышать. Губы его дрожали.

— Ну, младший Сущенко, разрешите поздравить вас. — Она протянула мальчику руку.

Не будь здесь Игоря, Юлия Андреевна поревела бы от радости, как ревут все женщины, облегчая душу, но рядом стоял сын Модеста, удивительно напоминавший отца, и она держалась.

В палату она входила, придерживая рукой наброшенный на плечи халат.

— Здравствуй, старший Сущенко, — поздоровалась она и принялась поскорее выставлять из корзинки свертки. Ей было трудно смотреть на него, еще труднее — разговаривать. Как всегда, на помощь пришел сам Модест:

— В этом доме пьют воду?

— Только по субботам, — отозвалась она, подавая ему стакан.

Он жадно пил, словно не видел воды много дней.

— Игорь пришел?

— Да. Мы бросили жребий, кто поднимется к тебе первым.

— Что на фронтах?

Ей не хотелось его расстраивать.

— Политинформации — по понедельникам. Ты кисель любишь? Клюквенный. Вот яблоки. Что принести еще?

— Газет.

— Будь по-твоему. Получишь газеты.

Помолчали.

— Тебе не трудно было с Игорем?

— Нисколько.

Он взял ее руку в свою:

— Все эти дни ты у нас ночевала?

— Да.

— Теперь уйдешь?

— Погляжу на твое поведение.

— Чтобы ты не уходила, оно должно быть плохим или хорошим?

Она погрозила пальцем:

— Хитрец!

Он попытался сесть. Она подложила под его спину подушку, почувствовала, какими чужими сделались от его взгляда собственные руки.

— Юленька!

Она испуганно оглянулась, будто ее могло тревожить, слушают ли их.

— Оставайся у меня, Юленька! Я буду тебе хорошим мужем.

Юлия Андреевна растерянно развела руками, произнесла первое, что пришло в голову:

— Проверю.

Он не спал. Почему медлит военкомат? Давно можно бы рассмотреть его заявление. Опять звонить райвоенкому? Похоже, на того «нажимает» старший майор Зимин: не торопись, дескать, брать Сущенко. Майор не плохой начальник милиции, но он плохо знает своего подчиненного. Решение уйти на фронт у него бесповоротно.

Как себя чувствуют украинские подростки-беженцы? Весь день устраивал их в семьи, в общежития, на работы. В короткий срок ребята лишились и родителей и крова. Модеста Аверьяновича преследовала их растерянность, беззащитность. Он поручил Аркадию Обояну усиленно за ними наблюдать. Как бы не попали под дурное влияние, не оступились.

Мальчишки, мальчишки! Трудно вам будет без отцов. Суровых, требовательных и добрых. А без матерей? Кто сказал, что мальчишкам отцы нужны больше, чем матери? Есть ли на земле что-нибудь, равное материнской нежности? А он взял и лишил своего Игоря этой нежности, увез, не спросив желания сына. Прав ли он? И как быть с Игорем, если придется уйти на фронт? Надо, пожалуй, написать Маргарите.

В горле запершило.

Стоило ему подумать о жене, как горло схватывала сухость. Он скосил глаза на спящую Юльку. Завтра месяц, как она перешла к нему и осталась, найдя здесь свое счастье. Юльку невозможно было узнать. Счастье изменило ее походку, прическу, голос, черты лица. Словно к топорно выполненной скульптуре прикоснулась рука истинного художника, и скульптура ожила, сделалась притягательной даже для неискушенного глаза. Говорят, поздняя красота недолговечна. Он готов на все, только бы чудесная Юлькина душа как можно дольше жила в покое. Но себе лгать он не мог: Юлька не заменила Маргариту, не тревожила, не волновала его, как та.