Мария Костоглодова - Это было только вчера...

Если он чего и не принимал в новой России, то этого вот покрикивания младших на старших, отсутствия благоговения перед сединами, перед жизненным опытом, vor dem alter, как любила говорить покойная Паула. По его мнению, человек с человеком легко договорится, стоит одному внимательно выслушать другого и захотеть понять. Главное, захотеть понять. Милиционер не захотел понять, что в большой квартире осталась больная женщина, ей надо поскорее дать лекарство, у нее температура. Не захотел понять молодой человек, и все тут. Ах ты, нелепость, господи! Ах ты, нелепость! Разве вчера не было тревоги? Так же налетали. Но он сидел у постели больной, читал газеты, а ее сынишек забрала с собой в убежище старуха Долгова.

Как жадно он следил за газетами!

— Почитайте речь Идена, — торжественно предлагал он кому-либо из соседей. — Ни при каких обстоятельствах англичане не станут вести переговоры с Гитлером.

Словно личной победой, хвалился он тем, что посольства Ирана и Турции обещают сохранять нейтралитет. Отзывают из Ливии командующего германскими войсками генерала Роммеля? Прекрасно, прекрасно. Следовательно, туговато здесь, в России. Генералы Браухич и Кейтль отстранены от руководства? Еще бы! Гитлер надеялся закончить войну в течение месяца, а она затягивается, изматывает немцев, дай боже!

Иногда ему возражали: «Однако сдаются не немецкие города, а русские. И наш готовится к эвакуации. Уже заполняются эваколисты». Он всплескивал руками, словно неэрудированность собеседника причиняла ему боль. Да, да, все так. Но разве Вильгельм в четырнадцатом не начал с того же стремительного наступления? Он выставил на поля сражений свыше ста дивизий, включая кавалерию. А потом? К концу третьего года вильгельмовская Германия ощущала недостаток не только в обученных резервах, но и в людских ресурсах.

— А махина стран, завоеванных Гитлером? Людские резервы потекут от них, — возражал ему дотошный собеседник.

— Да? — кипятился Иванов. — Что делается в Болгарии, Чехословакии — вам известно? Гитлер не решается вести там вербовку добровольцев, опасается измены. В Югославии, слышали? Сербские четники напали на войска оккупантов. Не-ет, дорогой товарищ, можно заставить работать на себя всю промышленность завоеванной Европы, но нельзя заставить воевать в своей армии солдат побежденных армий. Это вам говорю я, Андрей Иванов, поживший и среди немцев, и среди французов.

Сидя в бомбоубежище у бочки с песком, прижав к груди склянку с лекарством, Андрей Хрисанфович в десятый раз перебирал в памяти говоренное вчера, позавчера, неделю назад. Легче было думать о политике, чем о брошенной больной квартирантке и ее сыновьях.

В мысли врывался и раздражал неуместно громкий голос:

— В общем масштабе что получается? Сидим в окопе. Вижу, в руку он себе целится. Я его ляск. Под ногами лежит совок. Хватаю его в обе руки. Ну, думаю, отучу тебя, идиот, от дезертирства. Замахиваюсь. Р-раз! Кто-то меня в плечо — хлоп. Лечу я, летит совок. То меня замполит ротный саданул, помешал убийству. Остался жив трус, скотины кусок. Жаль, ранили меня. Я б его притянул к ответу.

Близкий глухой взрыв потряс подвал. Вскрикнула сидящая рядом женщина в валенках, заплакали дети.

— Спокойно, граждане! — сказал Иванов, хотя его сердце так сильно забилось, что он вынужден был положить на грудь руку. — Ничего нет страшнее паники. Возьмите детей на руки. Успокойте их.

Он поднялся, но сейчас же сел. Дрожали колени, по телу разлилась слабость.

«Как они там, бедняжки?» — подумал он о больной квартирантке и ее детях, которые испуганно, наверное, плачут и зовут «деду Андрюшу».

Второго взрыва Андрей Хрисанфович уже не слышал. Он мягко сполз со скамьи, не выпуская из рук пузырька с коричневой жидкостью, а на месте, где он только что сидел, разговаривал, образовалась гора камня, кирпича, покореженного железа, курилась пыль. И откуда-то из земных недр вырывался отчаянный крик, рожденный ужасом, рождавший ужас.

Как только прекратилась бомбежка, Лиза Чуксина помчалась звонить своему ненаглядному Гаврюшеньке. Обычно она названивала из автомата гостиницы. Сейчас на месте гостиницы полыхало зарево, бегали пожарники, врачи «Скорой помощи», стоял невообразимый крик.

— Ужас, ужас! — воскликнула Чуксина и бросилась к аптечному автомату. — Ты жив? — кричала она в трубку, хотя уже слышала голос мужа. — Я спрашиваю, ты жив? Ну, слава богу. Гавринька, в гостиницу бомба попала. Там такой ужас, такой ужас. Ничего не знаю. Осторожно переходи дорогу. Сумасшедшее движение. Да, да, не беспокойся.

Все часы, пока тушили пожар, пока шли раскопки, Чуксина металась Между пожарной машиной и «Скорой помощью», помогая укладывать на носилки раненых.

Белую голову Андрея Хрисанфовича она узнала сразу. Громко вскрикнув, она устремилась к убитому, но не за тем, чтобы сказать несшим его людям: «Этого человека я знаю», а чтобы исключить возможность ошибки. Не чувствуя под ногами земли, бежала она домой, стремясь первой, первой сообщить всем о гибели старика Иванова.

Когда она ворвалась к Долговым, Дина и бабушка укладывали белье в чемоданы, вязали узлы. Решение ехать на Урал было наконец принято.

— Бедняжка, бедняжка! — крикнула Чуксина, выдавив из глаз несколько слезинок.

— Кто? — вскрикнули в один голос Дина и бабушка. Обе подумали о Борьке.

— Старик Иванов. Лежит на тротуаре, серебряные волосы по асфальту рассыпаны. То ли его придавило то ли…

Дина выбежала, не дослушав.

Так вот чем все кончилось! Жил-жил хороший человек, и нет его. И захоронили-то наспех, не до пышных похорон нынче. Приближается фронт, участились налеты, город эвакуируется…

Не забыть Дине последних минут, последних слов Андрея Хрисанфовича. Врач определил ему секунды жизни, а он вопреки предсказанию пришел в себя, попросил пить.

— Посади меня, Юля! — потребовал он, отдавая стакан.

Его посадили. Он смотрел на всех ясными глазами, в них не было ни боли, ни страдания. Смотрел, смотрел, повел недоуменно плечом, прошептал:

— Неужели правда?

Пока умирающий прощался с живыми, никто не решался сделать движение, кашлянуть, всхлипнуть. Ослабев, Андрей Хрисанфович начал заваливаться на бок. Его уложили. И тогда он коченеющими губами произнес:

— Глупость.

Что — глупость? Жить-жить и исчезнуть? Или глупость, если смерть насильственна? Не пойди Андрей Хрисанфович за лекарством… Нет, прежде всего, не начни немцы войну… Война — это постоянная смерть. Смерть каждый час, каждую минуту. Смерть везде. На фронте, в мирном городе… Война — страшная человеческая мясорубка. Об этом хотел сказать Иванов словом «глупость?» Или глупость — вся жизнь, бессмысленная хотя бы потому, что за нею стоит смерть?