Иван Петров - Будьте красивыми

— Быстрее в госпиталь, — сказал фельдшер шоферу. — Это километров десять. Нужна операция. Как можно скорее!..

Варя, волоча за собой карабин, взобралась в кузов, села рядом с Игорем, подложив свою руку ему под голову. По другую сторону Игоря сел фельдшер. Машина тронулась.

— Нет, нет, нет! Я не хочу, не хочу! — заметавшись, громко заговорил Игорь, когда машина тронулась, и изо рта у него побежала струйка крови.

— Поскорее бы! — сказал фельдшер, привстав на колени и с надеждой вглядываясь вперед, через кабину машины.

— Молчи, Игорек, молчи, родной мой, — сказала Варя, дивясь спокойствию, с каким она говорила. — Теперь недолго, мы приедем, машина идет хорошо, мы приедем. — И тоже привстала на колени, посмотрела через кабину и увидела, что по сторонам сгущаются сумерки и лужицы на полях стали багрово-красными, как тогда, утром, на пруду.

— Не хочу, не хочу! — все настойчивее и, наверное, уже не помня смысла своих слов, твердил Игорь. Варя думала, он бредит, но он поймал ее руку, слабо пожал ее, и Варя пожала ее крепче, заботливее, нежнее, задержала его руку в своей руке, разглядела ее — рука у него была совсем маленькая, сухая, женская. Варя вздохнула и подумала с тем же ледяным спокойствием: «Боже, боже! Зачем убили человека? Зачем?»

— Нет, нет, нет! — твердил Игорь и вдруг вздрогнул, открыл широко глаза и увидел высоко над собой темное, с красноватыми отблесками небо, луну и розовые клочья туч вокруг нее, которые куда-то быстро летели, клубились, распадались на куски прямо на глазах, и ему казалось, машина неслась вверх, вверх, в эту пучину туч.

— Я не хочу! Нет! — слабо, совсем слабо прошептал Игорь и закрыл глаза.

— Потерпи, милый, славный, хороший мой, потерпи, — умоляла Варя.

Через минуту он опять открыл глаза. Машина неслась все выше и выше, казалось, стоило только повернуть голову, и он увидит весь мир, из края в край; на какой-то миг он даже подумал: «А может быть, повернуть голову, посмотреть, каков этот мир?» — но не мог и снова простонал свое: «Нет, нет, нет!», не помня смысла, и схватился за руку Вари, боясь уже не смерти, а боясь упасть с этой высоты, куда мчалась машина. И, взяв ее руку, успокоился, подумав: «И Варя со мной. Она тоже со мной — это хорошо, очень хорошо!» Потом приподнялся, сказал твердо, осмысленно, своим обычным голосом:

— А может быть, та женщина была не виновата? Варя, может быть, она была не виновата? — И упал, снова твердя: — Я не хочу, не хочу!

— Милый, милый, — только шептала Варя, холодея от своего ледяного спокойствия.

Наконец Игорь утих, фельдшер взял его руку, послушал пульс, торопливо схватил другую руку — и постучал по кабине.

— Поворачивай назад, кончился, не довезли, — сказал он шоферу, высунувшемуся из кабины.

— Игорь, Игорь! — закричала Варя, и голос ее, посреди поля, прозвучал жалко и одиноко.

Его лицо было белым, открытые глаза тускло смотрели в небо.

— Игорь! — закричала Варя, отбросив все свое спокойствие, которое теперь уже никому не нужно было. — Да что ж это такое! Убили! — Подумав, еще раз повторила, будто не веря себе: — Убили! — Спросила: — Кому это нужно? Кому он помешал?..

— Истек кровью, что ж поделаешь! — будто оправдываясь, сказал фельдшер.

Машина развернулась и пошла обратно. Варя села на свое место, рядом с Игорем, и, подложив ему под голову руку, шептала, уже ни о чем не думая:

— Милый, милый, милый…

Стрельцова похоронили в парке, утром, перед отъездом на новое место вслед за наступающими войсками. Варя набила листьями свою наволочку с вышивкой, положила в гроб ему под голову. «Игорю. Отечественная война. От Вари». Думала ли она, какой страшный подарок приготовила Игорю!

На свежий могильный холмик, как его насыпали, тотчас же упали сверху два пурпурных листочка. Светило солнце. Солнце и сегодня хотело хорошо поработать, помогая нашим летчикам бить фашистов. «А Игоря нет, нет, — думала Варя. — Может ли это быть? Неужели так насовсем и погасла его жизнь? Значит, погас целый мир, погасли небо, солнце. А почему я вижу солнце? Оно не погасло?..»

У дома требовательно засигналила машина. К Варе подошла Елена Гаранина.

— Пойдем. Не вернешь. Пойдем. Так надо.

И Варя пошла за нею, села на машину и поехала вместе со всеми на новое место вслед за наступающими войсками.

У Гараниной после гибели Лаврищева пропал голос. Варя заметила это не сразу, да и сама Елена, видимо, не подозревала беды. Сначала казалось, ока простыла, у нее даже был жар, она ходила, ссутулив плечи, блестя глазами, ставшими еще больше, говорила мало, точно через силу, с хрипотцой. Потом быстро все прошло. Елена взяла себя в руки, расправила плечи, подняла голову, стала будто бы осанистее, моложе, красивее — и выше всего того, что окружало ее. Среди подруг она отмечала только Варю, может, помимо своей воли, непроизвольно держалась ближе к ней, хотя и с нею говорила неохотно: ей нужно было чувствовать кого-то рядом.

То, что у нее неладно с голосом, обнаружилось на новом месте, куда оперативная группа переехала из мрачного особняка. На этот раз обосновались в чистеньком уютном лесочке, в немецком подземном городке, в небольших легких блиндажах, совершенно новых, не видавших еще жильцов — отдельно в своих блиндажах телефонисты, линейщики, радисты, оперативные работники, аккумуляторная станция, кухня. В блиндаже остро пахло смолой (под землей этот запах удушающе густ), а когда протянули и подключили электрический свет, оказалось, что все здесь — и потолок, и стены, и столики, и даже пол тщательно отделаны ослепительно белыми стругаными досками, так что блиндаж изнутри казался герметически закрытым ящиком.

Перетащив в блиндаж аппараты, тут же, без передышки, начали монтировать рабочие места. Обычно с этим управлялись Стрельцов и Шелковников, а сейчас, когда Шелковников остался один, ему помогали девушки. Варя на пару с Гараниной зачищала и изолировала провода, лазила под столами, прибивала провода скобками, укладывая их как можно ровнее и красивее. Вскоре были открыты две первые связи — со штабом армии и прифронтовым аэродромом истребительного корпуса.

Работали молча. Даже Дягилев был угрюмым. На всех сказывались пережитые потрясения, вызванные гибелью Лаврищева и Стрельцова. Только Пузырев говорил почти без умолку и то больше сам с собой, потому что никто не вступал с ним в разговор.

— Ты скажи, Геша, — приставал он к Шелковникову, — ты скажи, как перечислить в точности и по порядку все тринадцать ударов, которые нанесла Красная Армия в этом году? Мы должны это знать или не должны? А вдруг кто спросит, а мы и не знаем! У меня, хоть убей, как ни считаю, получается только двенадцать, а где же тринадцатый удар был, где, ну скажи, Геша?