Иван Петров - Будьте красивыми

— Отстань, — отмахивался Шелковников. — На то будут политзанятия…

Варя не могла смотреть на Пузырева, как будто это он своими руками убил Игоря. А Пузырев по-прежнему ходил, выпятив грудь, весело и беззаботно поглядывая на окружающий мир.

Вечером, как говорят, на огонек к связистам нежданно-негаданно забрел один танкист, видимо из той породы забубенных голов, которые чуют присутствие девушек за версту.

— О! — воскликнул он, появляясь в блиндаже и сбив на затылок шлем. — Вот это малинник! Я и то думаю, куда это меня, на ночь глядя, ноги несут. Несут и несут! Девчата, милые, откуда вы такие расхорошие, на каких крылышках к нам залетели?

И запел, подмигнув Пузыреву:

И все отвлеклись от работы, заулыбались, только Варя, подняв голову, вздрогнула, попятилась. Танкист как две капли воды был похож на Игоря: те же миндалевидные жаркие глаза, то же смуглое чуткое лицо, те же усики — Игорь! Она выпустила из рук молоток. Танкист тотчас подхватил его и подал Варе с реверансом.

— Пожалте, мадам. Советую покрепче держать орудие, ненароком пальчик на ножке можете пришибить. — И снова запел:

— Что это вы распелись? — недружелюбно сказал Пузырев.

— Ась? Почему я не курносый? Об этом, дорогуша, папу с мамой спроси.

— Ах ты, акула, хоть и со шлемом, — подбоченясь, сказала Саша Калганова.

— Акула? Обсудим этот вопрос. Преохотнейше. Я к вашим услугам. С кем имею честь? Плотичка? Щучка? О, красноперочка! Как очутились в наших водах?

И, пожирая Сашу своими жгучими глазами, снова запел:

— Эт-то здорово! Эт-то здорово! — в восхищении воскликнул Пузырев. — Новый вариант «Огонька»! Если вы не против, разрешите, я запишу эту песенку.

— Своих сочинений не распространяю, — причмокнул танкист. — Может влететь. От начальства. По уставу интенданты не должны шляться по девушкам. А я что распространяю? А ну-ка его, субчика, на губу на всю катушку за искажение действительности! Не сидел? А я сидел, знаю…

— А мы, девушки, — чем-то взволнованная, мечтательно сказала Саша Калганова, — ой как хорошо распевали у себя в деревне! Наша деревня на пригорке, далеко слыхать. Особенно по вечерам…

— Вечером, разрешите доложить, и лягушки громко орут, красноперочка, а ты сейчас спой. Давай-ка на пару, можно и на опушку выйти, а?..

Танкист зубоскалил битый час. На прощание веселый человек сказал:

— Спасибочко за компанию, дорогуши. И тебе, красноперочка. Не поминайте лихом. За войну пять машин на тот свет отвез. Завтра, может быть, себя повезу. — Притворно зевнул: — Неохо-о-ота! Страсть! Если вернусь, забегу. Прощевайте…

Последние слова танкиста погасили вспыхнувшее веселье. Человек, оказывается, зубоскалил и рисовался потому, что завтра ему в бой, что на душе у него неспокойно: сколько и в самом деле может ходить по пятам удача?

Это поняли все. Не хотел понимать только Пузырев.

— Ну скажи, Геша, скажи, где был тринадцатый удар? — снова пристал он к Шелковникову.

— У тебя в голове — и самый сильный! — внезапно и зло отрезала Саша Калганова.

— А ты уже втюрилась в танкистика? — огрызнулся он. — Красноперочка!..

Варя с Гараниной снова склонились над столом, взяв инструмент. Танкист напомнил Варе не только Игоря, но и то, что Игорю нет и не может быть замены. Он был только один такой на всем белом свете, неповторимый, незаменимый. И это сознание невосполнимости потери, какую она понесла со смертью Игоря, было настолько тягостным, будто у Вари отняли половину сердца.

О чем-то своем думала и Гаранина. Думая, запела вполголоса, сначала без слов, потом все более воодушевляясь, и, наконец, Варя услышала, это была та самая песенка, которую только что напевал веселый танкист.

Внезапно осеклась, будто споткнулась, глянула на Варю, и Варя увидела в ее глазах испуг и вопрос. Варя сначала ничего не поняла, и это Елена прочла у нее в глазах, успокоилась, снова принялась за работу, напевая теперь уже более старательно, осмысленно:

Теперь испуганно и вопросительно посмотрела на Елену Варя. Что за голос? Откуда такая фальшь, хрипота? У Елены был мягкий, грудной, приятный голос!

Елена еще прилежнее стала щелкать кусачками, продолжая напевать еще старательнее — и еще более фальшиво и хрипло:

Бросила кусачки и, пошатываясь, точно слепая, вышла из блиндажа.

— Что с нею? — подойдя, спросил Шелковников. Неожиданно взял Варю за локоть: — Опять фокусничает? Вот генеральша! — И сразу, без перехода, тише: — Скучаешь? — И еще крепче сжал локоть.

Варя отпрянула.

— Геша, господи, сколько в тебе этой… ну, той — глупости не глупости, а наглости, что ли! Как ты не понимаешь! — Пригрозила: — Отойди! Сейчас же отойди и никогда не подходи ко мне!..

Гаранина в этот вечер была, как никогда, взволнована и теперь уже не искала ничьей близости, даже Вариной. Наоборот, стремилась остаться наедине, куда-то уйти подальше от глаз людских. Варя поняла: ей хотелось остаться наедине, чтобы проверить, попробовать свой голос в полную силу, и не мешала ей. И поздно вечером, когда купы деревьев слились с серым небом и все в лагере затихло, откуда-то с опушки до чуткого слуха Вари донесся сильный, почти нечеловеческий вскрик, который тут же оборвался на самой высокой ноте — и ночь сразу стала еще темнее.

Варя, перепуганная насмерть, со всех ног бросилась на этот вскрик.

Елена лежала на земле без движения. Варя присела к ней и услышала, что она плачет. Сидела, не шевелясь, затаив дыхание, потому что по себе знала: нельзя человеку мешать, когда он плачет. Потом тихо погладила Елену по голове — и так долго гладила, без слов, вкладывая в это всю свою боль за Елену и участие к ней. То, что в эту минуту делалось с Еленой, делалось в жизни не каждый день, делалось впервые за всю Варину жизнь: человек отдал другому человеку самое дорогое, что было у него после самой своей жизни, — дар своего сердца. Не верилось, что Елена теперь не будет петь, что ее дар, ее чудный голос унес Лаврищев. Елена до конца оставалась верной себе: она только дарила людям, ничего не беря от них взамен, и ее медаль «За боевые заслуги», данная ей людьми в обмен на ее дары, в этот миг была даже жалкой — Елена в глазах Вари заслуживала чего-то неизмеримо большего. «Грех, грех будет людям, если они забудут все это, грех, грех!»— думала Варя в каком-то оцепенении, и слезы текли у нее по щекам.