Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

— А ты из хозяйства что-нибудь продай, — посоветовал вошедший в азарт Пошчи-почтальон. — Хочешь, я продам, шалтай-болтай, подкину немножко тебе?

— Погоди пока, — отмахнулся Кемал-ага, — с райкомом посоветуемся, там видно будет.

— Рассчитывай на меня! — заверил его Пошчи.

Добрый он был человек, хоть и суматошный немного. И Кейик-эдже была под стать ему, такая же добрячка, вечная хлопотунья за других. И они пришли к тому же решению, которое втайне вынашивала я.

Как-то Володя, который обходился уже без костылей, спросил у Пошчи-почтальона:

— Дядя Паша, вы тоже воевали?

Тот покрутил своей увечной рукой, осмотрел её со всех сторон, словно невидаль какую.

— Воевал, сынок Володя.

— На каком фронте? На Ленинградском?

— Здесь воевал, в Каракумах.

— Разве и тут фашисты были? — не поверил мальчик.

— Можно сказать, были. — Пошчи снова демонстративно осмотрел руку. — Джунаид-хан, он похлеще твоего фашиста, весь народ проклинал его, кровопийцу. Наш эскадрон возле колодца Дамбла биваком стоял. Окружили нас джунаидовские головорезы. «Валла!» — кричат. «Сдавайся!» — кричат. «Уходите!» — кричат. А сами маузерами и саблями размахивают. Ух, страшно! Им, понимаешь, вода нужна, кони падают, а колодец — у нас. Крепко мы дрались тогда. Сдаваться нельзя было — всё равно зарежут наиздевавшись. Уходить некуда — кони наши пристали, в песках нас враги догонят и порубят. Да и нельзя было уходить: колодец-то — наш. Вот тогда и ранило меня. Много и раненых и убитых было, а выстояли мы.

Володя слушал с горящими глазами. Я тоже слушала. В общем рассказ был правдив, лишь чуточку Пошчи привирал. Изувечили его руку не джунаидовцы, а волки, от которых он, будучи чабаном, отбивал отару. Дрались они вдвоём с подпаском против целой стаи. Вряд ли остались бы в живых, не подоспей на помощь люди из случайно проходившего неподалёку каравана. Пошчи почему-то считал зазорным рассказывать об этой истории и, когда спрашивали о руке, вспоминал колодец Дамбла. Он, по-моему, уже и сам верил, что именно там его ранили.

— Дядя Будённый идёт, — сказал Володя.

Кемал-ага и в самом деле своими пышными усами походил издали на легендарного командира Первой конной армии. Мужественный, подтянутый, бравый, хоть сейчас в седло и — «Сабли во-он!». Лишь немногие знали, что дышит он только половинкой единственного лёгкого и что почки у него отбиты — результат плена у басмачей во время коллективизации.

— Чему улыбаешься, почта? — осведомился он, подходя и присаживаясь рядом с нами.

— В новое обличье тебя дети произвели, — ответил Пошчи-почтальон.

— Докладывай, что за обличье.

Володя покраснел, укоризненно воскликнул:

— Ну, дядя Паша!..

И торопливо захромал прочь. Он, когда спешил, заметно ещё прихрамывал, плохо кость срасталась.

Выслушав Пошчи-почтальона, Кемал-ага сказал:

— Был бы счастлив, доведись послужить народу, как Семён Михайлович. Я ведь служил под его началом. Мало, правда. Эх, друзья, так устаю я последнее время — прямо поясница переламывается!

— Стареешь, — определил Пошчи-почтальон. — Вот чай, пей и набирайся сил. Гляди, как ленинградцы наши от чая ожили — бегают, прыгают козлятами, даже смеются.

— Это, ровесник, не только от чая, — возразил Кемал-ага.

А я подумала: «Сейчас он в хорошем настроении от своего выигрышного танка, сейчас я у него и попрошу. Вряд ли ответит, что ты, мол, молодая, своих ещё дюжину нарожаешь…»

— Кемал-ага, сколько времени дети отдыхать у нас будут? — спросила я, начиная свою атаку.

— Считай нисколько, — ответил он, прихлёбывая из пиалы и отдуваясь. — Подкормили мы их малость, выправили, на ноги, можно сказать, поставили. Теперь им дорога лежит в детдом — может, в райцентре, может, в Ташаузе.

— Не всем в детдом, не всем! — закричал Пошчи-почтальон. — Одного себе забираю! Усыновлю! Нельзя, что ли? Закон дозволяет, я закон знаю!

Кемал-ага почесал затылок, усмехнулся виновато.

— Такая же мыслишка, признаться, и у меня была. Дочерей — целых три, а сына — ни одного. Разве это порядок? Я беру…

— Только не Володю! — опередил его Пошчи-почтальон. — Володю мы с Кейик давно присмотрели. Её идея, между прочим.

— Не волнуйся, — успокоил его Кемал-ага, — Я Мишу попрошу, чтобы он ко мне жить перешёл, безрукого…

Миша был не совсем безруким, просто не действовала у него левая рука из-за перебитого нерва. Старичок-одуванчик из районной больницы ничего сделать не мог, лишь плечами пожимал: ждите или ищите талантливого нейрохирурга.

— Возьму Мишу, — повторил Кемал-ага.

Я не осмелилась сказать о Светланке, лишь проговорила:

— Надо людей оповестить. Может, ещё кто своё желание выскажет.

— Правильно! — одобрил Пошчи.

— Оповещай, — разрешил и Кемал-ага. — Что мы в самом деле, у бога подкидыши, что ли? Три десятка ребят не воспитаем? Воспитаем! Вот вернутся с учительских курсов наши девушки — заработает школа в полную силу… Погоди, Алма, сам оповещу людей. В первую очередь надо тем сказать, у кого дети не только кров, но и ласку родительскую обретут. Дело тонкое, душевное — не отару на базар гоним.

Детей разобрали моментально. Даже недовольство возникло, что кому-то желающему не достался новый член семьи. Дети — все — опять были собранными, напряжёнными, как в первый день приезда. Вслух никто из них не возражал, но видно было, что им не по себе, что лучше бы всё осталось как есть…

Я мысленно успокаивала их — целую речь в уме произнесла. А Светланка глаз с меня не спускала — страдающих, жаждущих глаз маленького зверёныша. И наконец не выдержала:

— Тётя Аня, можно я около Еламанчика останусь?

— Теперь ты всё время с ним будешь! — сказала я и крепко расцеловала её.

Она долго не могла расцепить ручонки на моей шее. Я слышала, как гулко и часто бьётся её сердце, и у меня невольно пощипывало глаза.

Сад опустел. Как покинутое кочевье был участок, где целых три месяца жили наши гости. Грустно смотрел на пего старый садовник Газак-ага.

— Правду говорят, девушка Алмагуль: «Дом с детьми — базар, без детей — могила». Опять буду бродить в одиночестве, с деревьями разговаривать буду. Очень у тебя воспитанные дети были. Я к ним привык. прямо как к своим абрикосам. Заходи при случае, навещай старика. Детям своим скажи: пусть не забывают, самым лучшим виноградом угощать буду…

Всё прошло очень хорошо. Лишь Пальта-эдже принесла свою неизменную «ложку дёгтя». Она притащилась ко мне в сельсовет с обидой: почему, дескать, её не предупредили, что детей раздают по рукам. Она, мол, по закону требует свою долю.

Я стала объяснять, что сделать уже ничего невозможно. Не пойду же я отбирать у кого-то мальчика или девочку, чтобы передать Патьме-эдже! Да и зачем ей маленький ребёнок?