Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

Но редактор газеты сразу же охладил мой пыл.

— Ты не торопись. Устал за экзамены?

— Немного.

— Вот и отдохни. К работе приступишь позже. Съезди домой, повидайся с родными.

Меня насторожил этот тон. Не хотят меня брать? Или возникла друга ситуация?

Редактор будто понял мои мысли, пояснил:

— Работа журналиста — сложная штука. Всегда не лишне проверить себя на деле. Я читал твои рассказы. Неплохо. Но работа в газете больше связана с жизнью, с живым человеком. Вот моё тебе задание: напиши очерк-портрет. В ваших краях живёт замечательная девушка-механизатор Байлиева. Познакомься с ней, поговори. С людьми повстречайся, которые её хорошо знают. Словом, желаю удачи!

— Спасибо!

В тот же день я побывал в Союзе писателей. Председатель правления поздравил меня с окончанием вуза, расспросил о здоровье, учёбе.

Я тут же сообщил, что буду работать в газете и получил уже первое задание.

— Значит, Ата Мурадович посоветовал тебе отдохнуть?..

— Да, так сказал редактор.

— А где тебе отдыхать, не уточнил?

Я пожал плечами.

— Нет.

— Зайди-ка в Литфонд.

— Зачем?

— Возможно, у них есть путёвка в Дом творчества писателей…

— Писателей?.. — я задумался. И тут вспомнил, мне рассказывали, что в Домах творчества живут и работают многие крупные писатели. Почему бы и мне…

— Если надо, зайду, — заторопился я.

— Ну-ка, подожди! — председатель придвинул к себе телефон, позвонил.

В Литфонде оказалась одна путёвка в Ялту. Её оставили для самого председателя.

— Мне не надо, — сказал он. — Эту путёвку отдайте молодому писателю Оразову. Он сейчас к вам подойдёт. И вот ещё что: окажите ему материальную помощь. Он только что закончил университет, откуда же у него деньги…

Я мчался к Гуль, не чувствуя под собой ног. Да и было чему радоваться. В кармане у меня лежала бесплатная путёвка и немалая сумма денег. В Доме творчества я буду отдыхать и общаться с большими писателями. Может под этим впечатлением я и роман начну? Огорчала только разлука с Гуль.

Гуль тоже и радовалась и печалилась. Она не хотела расставаться со мной ни на день, ни на час. Однако она не могла не оценить и того уважения, с каким отнеслись ко мне в Союзе писателей.

Дни в Ялте пролетели как быстрый сон. Вернувшись в Ашхабад, я тут же заспешил с новой поездкой: надо было приступить к выполнению задания редактора.

Но тут Гуль воспротивилась:

— Нет, нет. На этот раз я не отпущу тебя!

— А как же очерк?

— Разве это важно? — усмехнулась Гуль. — Напишешь или не напишешь… Всё равно на работу тебя возьмут. Есть направление.

— Верно, — согласился я, — Но очерк я обязан написать. Это первое задание.

Гуль как-то странно посмотрела на меня. Я встрепенулся от мысли: она мне не верит!

— Ты считаешь… что я могу тебе изменить?

— Нет, — ответила Гуль. — Я так не считаю. Но сердце подсказывает мне, что ты не вернёшься.

Ну и женщины! Что только они не придумают из-за любви! Куда я денусь? Где найду ещё такую девушку? Такую работу?

— Ты, как ребёнок, Гульджан, — попробовал я её утешить. — Ну самое большее через полмесяца буду здесь.

— Пол месяца! — воскликнула Гуль. — Это пятнадцать дней. Нет, нет!

Она не могла допустить этого, и мне пришлось долго объяснять, что написать очерк, да ещё о живом, конкретном человеке, нелегко. Нужно встретиться, поговорить, понять его, что совсем не так просто, а уж потом садиться за стол и писать.

Гуль внимательно слушала меня, даже кивала головой, как бы соглашаясь, но в глазах её я читал неуверенность.

Наконец она согласилась.

— Но только десять дней и ни часа больше, — сказала она, закрывая мне рот ладошкой.

Я не возражал.

Гуль стояла на перроне вокзала и махала вслед уходящему поезду.

«Как она любит меня!» Эти слова в последнее время всё чаще приходили мне на ум, и тут же возникало сомнение: «За что?». Неужели всё тот же талант, за который со всех сторон на меня сваливается и почёт, и дружба людей, и всяческие блага и удачи? Тогда… Тогда она могла бы полюбить н талантливого инженера, и учёного…

Нет, лучше об этом не думать.

Ещё Ашхабад мелькал за окнами вагона, а я уже стал думать о возвращении. Раньше всё было не так. Уезжая на каникулы, я так торопился домой, будто кто-то всё время подталкивал меня в спину. Мне казалось, что скорый поезд ползёт, как черепаха. А каникулы пролетали, как миг. Теперь же десять дней представлялись мне вечностью (видно так всегда бывает с влюблёнными).

Я сидел в купе, но ясно видел перед собой Гуль: её глаза, улыбку, ровные, как жемчуг, блестящие зубы. Я чувствовал, что оставил что-то очень для себя дорогое. Не навсегда ли?

Мама обрадовалась моему неожиданному приезду.

— Сыночек!..

Червь вины шевельнулся во мне. Один я у них, их радость и надежда. А я, увлечённый своими успехами, даже телеграммы не дал о приезде.

На глазах мамы слёзы радости, но вина моя от этого не становится меньше.

Я показал маме диплом и первую свою книжку. Почему-то умолчал только о Гуль и о своём назначении на работу.

Мама схватила книжку, прижала её к груди.

— Чтобы первая да не была последней! Чтобы подружки у неё появились! — поглаживая книжку, приговаривала мама. — Удачи тебе, сынок!

Меня смущало поведение отца. Он словно и не рад был моему приезду, хотя делал всё, как положено для встречи гостя: освежевал барана, приветливо встречал односельчан, пришедших поздороваться со мной.

А я так думаю: не от чего ему хмуриться. Их труд не пропал даром, осуществилось то, о чём они с матерью мечтали. Сын их получил высшее образование. Даже того больше — стал уважаемым человеком!

Стол был уставлен множеством кушаний, а мама всё подносила и приговаривала:

— Люди, кому чего не хватает — говорите, не стесняйтесь! Кушайте, кушайте. Радость в нашем доме!

Председатель колхоза тоже заглянул к нам, сел за стол. Поздравил меня, моих родителей, а потом, засмеявшись, хлопнул шутливо отца по колену и сказал:

— Ну, Ораз-ага, теперь в твоём доме появилась опора — сын. И я больше не стану слушать твоих капризов и угроз: уйду на пенсию! Принесёшь заявление, сразу подпишу. Так и знай!

Отец ничем не ответил на шутку. А мне стало неловко за него, и я попробовал исправить положение.

— Папа ещё совсем не старый, — сказал я.

Но отец, словно воды в рот набрал, не хотел говорить ни обо мне, ни о том, что меня касается. Он всегда был таким непонятным. То, смотришь — лучше и на свете нет: приветливый, весёлый; то будто только что после драки — хмурый, неприступный.

Я знал, что он любит меня. Но любовь эта была молчаливая, тяжёлая.

В тот вечер я ещё раз отметил, что отец не изменился. Как же мне теперь быть? Не в молчанку же с ним играть?