Вадим Данилов - Временно исполняющий

— Уходим! — Толкнул в бок связиста. — Быстро!

Тот, взяв аппарат, кинулся с ничейной земли. Но как раз в этот миг рванула рядом фугаска. Боец покачнулся и упал. Его подхватил второй связист и скрылся внизу.

— Давай, — кивнул комдив начальнику разведки.

Сахно взглянул вверх, словно опасался, что воющие над ним снаряды заденут его за голову, поднялся на руках, выбросил ноги и скатился кубарем. Последним покинул наблюдательный пункт, ставший хорошо пристрелянной целью, Недайвода, как и положено ординарцу.

— Хватит, хватит, — произнес майор Машковцев, взглянув на явившегося к нему младшего лейтенанта Синельникова. И тут же пояснил — Хватит сидеть на взводе. Батарею думаем вам поручить. Справитесь?

— Нет, не справлюсь, товарищ майор, — выпалил Семен.

— Как так?! — опешил командир полка. Он ждал любого ответа: «Спасибо за доверие», «Приложу все силы», «Постараюсь», в самом крайнем, случае — «Боюсь, что не справлюсь». Но категоричное «нет» — это уже чересчур.

— Запомни, младший лейтенант: такие заявления, как твое «нет», старшему начальнику не преподносят, — голос командира полка звучал на полную мощность, — заруби на своем носу. Понял? Ступай и выполняй приказ — командуй батареей. И чтобы без фокусов… Ступай!

Синельникову в принципе было все равно, чем командовать — батареей, дивизионом, полком ли. Хоть армией… Тщеславия на сей счет он не испытывал ни малейшего. Но взводом — лучше. Положение «Ваньки-взводного», как выражались некоторые, его вполне устраивало. Оно позволяло в какой-то мере оставаться самим собой, исполняя обязанности, которые сейчас, когда такая война и надо непременно убить «своего» фашиста, нельзя не исполнять.

«Все равно от батареи остался один взвод… К чему эта игра в начальники, из-за чего шум подымать?» — рассуждал Синельников, выходя из просторной низкой комнаты, именуемой кабинетом командира полка. Закрыв за собой дверь, он услышал высокий, срывающийся полушепот:

— Товарищ младший лейтенант… Сеня.

В стороне у аппарата, установленного на маленьком столике, сидела телефонистка, хрупкая, с дерзкими глазами, и белозубо улыбалась.

— Зоя!.. Вы?! Ты?!

— Минутку, — Зоя сказала что-то кому-то в трубку. Прибежала другая телефонистка и заняла ее место. — Пойдем сюда…

Зоя села на стоявшую в глубине прихожей низкую скамью, потянула Семена за рукав, усадила рядом.

— А я о тебе вспоминала, — сообщила тоном, каким обычно говорят: «А у меня что-то есть».

Сердце у Семена стучало в висках.

— Я… Я…

Он хотел сказать, что очень тосковал о ней и пытался ее искать. Но сказал совсем не то:

— Я рад за тебя. Здесь хорошо, тихо, спокойно, не стреляют.

Сказал, потому что растерялся, оробел. Не робел и не терялся ни перед каким самым большим начальством, а перед этой девчонкой, самым что ни есть рядовым бойцом, оробел. Прежде с девчатами он разговаривал смело, даже нахально, мог запросто потащить танцевать. А сейчас боялся поднять глаза.

— Да, хорошо, не стреляют, — согласилась Зоя. Оба смолкли. Она нарушила молчание: — Зачем ты приехал?

— Так… Командир полка вызвал.

— Нагоняй, наверное, давал? Он у нас такой, строгий…

«У нас», — отметил Семен. Запершило в горле. Зоя опять потянула его за рукав.

— Фу, какой серьезный… Расскажи, как там, на передовой. Все поешь?

— Пою, да не знаю, где сяду…

— Знаешь, что я скажу… Здесь хорошо, не стреляют. А там, на промежуточной, было лучше.

— Попросись назад! — оживился Синельников, ощутив теплое прикосновение надежды.

Зоя мотнула головой:

— Нету уже той промежуточной. Перенесли. И Раю убило…

Младший лейтенант осторожно, чтобы не заметили проходившие мимо, погладил ее ладошку.

— Зоя, хорошая моя…

Он, кажется, отдал бы все, чтобы иметь право взять ее на руки и унести к себе, на батарею.

— Не надо, — девушка отодвинулась. — И так уже внимание обращают. Я пойду.

Они встали. Зоя опустила голову.

— Помнишь, ты говорил, что любишь… Я тоже… Не забывай меня. Ладно?..

— Никак младший лейтенант Синельников? — Перед Семеном вырос стройный чубатый помощник комиссара полка политрук Гиглавый. — Гость с передовой. Это здорово! Пошли, пошли ко мне!

Синельникову до сердечной боли не хотелось ни с кем встречаться, тем более ни к кому заходить. Его молчание политрук принял, видимо, за робость. Взял за плечи и повел, затащил в какую-то каморку, втиснул в старое кожаное кресло.

— Как там у вас морально-политическая обстановка? Прорехи ликвидируете?

«Какие «прорехи»? — насторожился Семен. — Ах, да…» И он вспомнил…

Гиглавый неожиданно нагрянул во второй дивизион в качестве инспектирующего. Заглядывал в стволы орудий, проверяя, как вычищены. Обращал внимание на выправку бойцов, требовал подавать команду для стрельбы по танку. Надо было четко, без запинки прокричать: «По танку, угломер тридцать ноль-ноль, прицел такой-то, бронебойным, один снаряд, огонь!»

Бойцы кричали. Но не громко или не четко. Инспектирующий сердился. Синельников полюбопытствовал:

— Зачем каждому бойцу знать команду для стрельбы по танкам?

— Один если останется, что делать будет? Руки вверх подымет?

— Стрелять будет, а не командовать самому себе.

Политрук не нашел, что возразить, и потому вовсе распалился.

— Прорехи… — повторил Семен, — конечно, ликвидируем.

Ему хотелось поскорее отделаться.

— Очень хорошо, — удовлетворенно сказал политрук. — Между прочим, давно знаком с Луканиной?

— С какой Луканиной?

— С какой, с какой… — внезапно разозлился Гиглавый. — С которой шептался в коридоре.

— Луканина, — произнес задумчиво Семен. — Не знал.

— …И фамилию не спрашивал?

Семен вскочил. Глаза его не предвещали ничего доброго. Гиглавый поспешил отпустить строптивого младшего лейтенанта.

Может, где-то, когда-то майор Машковцев и хвалил второй дивизион, но Ватолину своего удовлетворения удачной стрельбой по тяжелой фашистской батарее не выразил. Заметил мимоходом:

— Командиру дивизиона лезть на рожон не положено. Положено сидеть на своем месте и командовать. Повторяю: командовать! Положено других на рожон посылать. А это, товарищ исполняющий обязанности, не легче…

Не сказал добрых слов и майор Кормановский. Но все же во взгляде и тоне, когда он обращался к Ватолину, появилось нечто неуловимо новое: еще серьезнее стали взгляд и тон, что ли… А раз майор так произнес обычное «Константин Сергеевич», что лейтенант неожиданно для самого себя ответил: «Да, Михаил Эрастович».

Один лишь «поручик граф» Заруднев нет-нет да вспоминал о стрельбе комдива с ничейной земли. Иногда прислушивался — не та ли тяжелая батарея опять ухает и радостно замечал: «Нет, не та. Та молчит». Зарудневу простительно: крепко сидело в нем нечто от детства, не выжженное огнем боев, выпавших на его долю С первых же дней пребывания на фронте, не вытравленное горечью потерь. Он больше всех тяготился вынужденным бездельем, лазал по самым опасным участкам переднего края обороны. Возвратившись однажды, рассказывал: