Вадим Данилов - Временно исполняющий

У крутого спуска в укрытие Ватолип с Зарудневым разглядели Кормановского и командира батальона, того, что заходил когда-то с докладом к командиру полка, худого и невзрачного. Они о чем-то тихо беседовали. Командир батальона глядел в землю и время от времени согласно кивал. До Ватолина с Зарудневым донеслись слова майора:

— Возьми себя в руки, Просолов. Не так страшен черт… И помни, что ты не один…

— Возьму, товарищ майор, — ответил тот и поднял голову.

Ватолин подумал: и все-таки, когда уйдет Кормановский, он останется один. Пусть с ним еще находящийся в строю командир роты, с ним бойцы (строго говоря, горстка бойцов) и комроты, и бойцы оглядываются на него, командира батальона. Он главный на этом опаснейшем участке обороны. Ватолин невольно поежился, представив себя на его месте.

Майор заметил артиллеристов, сдержанно поздоровался. Ватолин ждал, что сейчас, как обычно, обрисует обстановку, поделится своими заботами. Но Кормановский только спросил:

— Вы ко мне? — и кивнул: устраивайтесь, мол.

Ватолин сел. А Заруднев осматривал крутой лаз в укрытие, обошел вокруг него, направился в траншею, к самому брустверу, поговорил о чем-то с бойцом у противотанкового ружья.

Ватолин следил за ним и начинал злиться. Во-первых, Витя, как всегда, суетился. Неисправим! Во-вторых, выглядел так, будто радовался чему-то. Какая тут может быть радость? И вдобавок — это неистребимое в нем щегольство. Ну, щегольство не щегольство, а какая-то невосприимчивость к окопной неустроенности, к грязи: можно было подумать, что он сегодня прибыл из глубокого тыла и с детской наивностью дивится всему увиденному впервые.

Обычно командир дивизиона вполне одобрял эту Витину невосприимчивость, даже завидовал ей, а сейчас она раздражала. Может быть, потому что рядом с ним, с Витей, очень уж невыгодно смотрелся симпатичный командир батальона.

— Что ты там нашел? — спросил Ватолин, когда на суетливость командира батареи обратил внимание и Кормановский.

— У меня идея! — Заруднев просиял. — Вот сюда, где повыше, поставить пушки. А чуть рассветет — бить бронебойными по немецким самоходкам. Рядом они, промахнуться трудно… И каюк им, на нас больше не пойдут…

— Не новая идея, — буркнул Ватолин, — высказывал уже. А потом как?

— Потом просто. Смотрите, — Витя указал на крутой лаз под фундамент бывшего каменного здания. — Расширим. Отстрелявшись, спрячем пушки туда. Затащим на руках. Пусть тогда фриц палит. Отсидимся…

Ватолин не ответил, потому что слушавший Заруднева командир стрелкового полка молчал.

— Это хорошо. Такие, как вы, в армии нужны. И служить вам, как медному котелку… А я — нет, я, как только кончится война, сразу демобилизуюсь. Люблю спокойную жизнь, чтобы никто не командовал и чтобы тишина-а…

Сон сморил сержанта. А старший лейтенант так и не задремал: и лежать жестко, и мысли колючие, как иглы… Поднялся, как только виден стал обращенный на восток, ведущий в убежище проем. Походил возле выдвинутого вперед орудия, вернулся, разбудил бойцов, велел занять свои места.

Подошел командир батальона Просолов, посмотрел наводку орудия Плотникова, крутанул рукоятку поворотного механизма.

— Лучше сначала по этой самоходке. Она самая зловредная.

Плотников, отпрянув от прицельного приспособления, плавно нажал спуск. «Самая зловредная», как подстреленный, упавший на передние лапы зверь, уткнулась в землю. Второй снаряд, ударившись о другую самоходку, срикошетил и с пронзительным визгом улетел ввысь. Но третий вспорол ей бок. Четвертый угодил в дзот, подняв над ним клуб пара. Пятый разметал перекрытие над крупнокалиберным пулеметом.

Орудие Весенина до поры молчало, но когда в ответ на скорострельную, ошеломляющую стрельбу Плотникова тявкнула немецкая пушка, накрыло ее первым же разрывом. И еще добавило…

Кто-то из наблюдавших за боем стрелков не сдержался:

— Ну Яшки-артиллеристы! Лупят, как гвозди заколачивают…

— В укрытие! — скомандовал Заруднев.

Но его не сразу услышали.

Азарт и на войне — азарт. Тем более азарт батарейцев, стрелявших до сих пор исключительно с закрытых позиций и не видевших, куда стреляли. А тут все на виду: совсем, оказывается, нестрашные самоходки, мечущиеся, ползущие, не знающие, где спрятать головы, немцы, перевернутый пулемет… Вот что значит внезапность и гай называемый «прямой выстрел», когда до цели рукой подать!

— В укрытие! — срывающимся голосом снова приказал старший лейтенант. Однако укрываться уже не было смысла.

Нашлось слабое место в командирском решении о заведомо рискованной операции, нашлась та частность, которая позволила врагу отыграться хотя бы дорогой ценой. Она и не могла не найтись— на войне как на войне. Но эта частность оказалась существенной, поскольку ее не предвидели командиры батареи и дивизиона.

В то же утро и в тот же час враг предпринял и свою операцию — разведку боем, расчистил узкий проход в минных полях левее полосы обороны батальона Просолова и бросил танки с пехотой. Пехоту остановил соседний батальон, а танки, изменив курс, устремились к батарее, представившейся им, судя по всему, самым удобным объектом для атаки. Один из них появился метрах в ста от позиции Плотникова.

— Разворачивай! — он сам ухватился за станину — помочь Бармасову и второму бойцу развернуть пушку. Но пулеметная очередь повалила его.

— Плотников! Плотников!! — закричал Заруднев, бросился к сержанту и… исчез: его разметал орудийный выстрел в упор…

Пятнистая громада, урча, тяжело переваливаясь, утюжила траншеи. Орудие Весенина ударило ей в хвост — повалил густой дым. Весенин тоже хотел развернуться, чтобы встретить другую подползающую сзади громаду, и не успел: она подмяла и его, и тех, кто был рядом, и последнее орудие пятой батареи. Подмяла, но и сама не ушла — ее закидали гранатами бойцы батальона.

…Незадолго до сумерек командир стрелкового батальона Просолов вышел осмотреть участок обороны. Прислушался — тишина, не стучит по брустверу разрывными пулями крупнокалиберный фашистский пулемет, уничтоженный батарейцами. Просолов сел на уцелевшую станину пушки Плотникова, увидел торчавшие из земли пальцы, непроизвольно взялся за них и тут же отпустил — оторванная кисть руки. Снова взял, поднес к глазам, разглядел татуировку — «Витя». Это было все, что осталось от щеголеватого командира батареи.

Поля прислала письмо — единственное печальное из всех присланных ею до сих пор. Она сообщала, что в поездке где-то в прифронтовой зоне во время бомбежки погиб Костин отец и ее брат — Сергей Павлович. Пришла похоронка и на ее мужа, убитого в Сталинграде. «Дорогой мой Костя, — писала тетка, — мы с тобой остались совсем-совсем одни. Береги себя…»