Мкртич Саркисян - Сержант Каро

Каро заливается смехом. Звонко, запрокидывая голову, смеется и его жена Мария.

… По представлению полка, решившего, что Каро умер, ему посмертно присвоили звание Героя. Вот и все. А мне нужно наполнить бокал вином и поздравить Каро.

— Ну, золотой мой, поздравляю. Он улыбается.

— Я не герой, знай, старик. Пока живу, я рядовой человек; как умру — только тогда героем стану. Я посмертно герой… Теперь, дорогой мой, в счет своей смерти живу. Я, может, единственный человек на свете, которому посчастливилось жить посмертной жизнью.

Раны уже зарубцевались, но сердце еще не забыло ни ужасов войны, ни тех, кто пал… Сердце не зажило, сердце неизлечимо.

Мой полинялый и пожелтевший солдатский дневник кажется мне музейной древностью несмотря на то, что над ним не пронеслось еще и двух десятилетий. Он мок под дождем, болото окрасило его рыжей ржавчиной, растеклась краска химического карандаша. Скупые пометки, а чаще только имена, но для меня мой дневник говорящий и живой, как кинолента, на которой я вижу своих товарищей и себя без грима, без условностей.

Раны мои давно зарубцевались, но сердце еще стонет, а когда сердце стонет, болят и зарубцевавшиеся раны.

Путь моего поколения был суровым, но героическим. Многие из нас стали родниками-памятниками, посмертными героями, посмертно оправданными «преступниками», свято хранимыми портретами. Мало кто из нас остался в живых, стал отцом. Осталось главное — кровь героев, их святое право называться отцами сегодняшнего поколения.

Над ущельем собрались провожающие. Дорога морщинистыми зигзагами нетерпеливо зовет и извивается перед нами…

Многие из нас только уйдут по этой дороге, они только уходящие. Многие должны вернуться, они — возвращающиеся. Впрочем, отъезжающие озабочены меньше, чем остающиеся — матери, сестры, любимые девушки, товарищи…

Едем мы всем классом. Речь идет, конечно, о парнях. Только один из нас остается дома, это «историк» Гайк, который еще в детстве упал с дерева и повредил себе руку. Правая кисть его срослась криво, и Гайк признан негодным для военной службы. Ребята с ним особенно ласковы.

— Гайк, дорогой, мы будем защищать родину, а ты — девушек. Приостановить вражескую агрессию легче, чем любовную. Но ты не отступай перед трудностями… Счастливо оставаться!..

Гайк моргает мокрыми глазами. Он не может выговорить ни слова. Никто, кроме Оника, не завидует ему.

— Счастливец ты, историк, — говорит Оник Гайку. — Только смотри, без любовных историй с девушками… Счастливец!..

— Ну, айда! — кричит старик фургонщик и подхлестывает лошадей. Дорога петляет вверх по горным склонам. Вдали уже скрывается город, и сердце сжимается от боли. Мы только что покинули свои дома и уже тоскуем. Ах, эта тоска, она щекочет тебе нос, от горьких слез глаза болят. «Ты плачешь?.. Какой позор!..» — сержусь я на себя. Фургонщик дядя Минас что-то тихо напевает себе под нос.

— Эх, эх, — глубоко вздыхает он. — Таких же двух львов, не хуже вас, проводил и я — и весточки еще не получал… Айда!..

— Ребята, города больше не видно, — с сожалением замечает Вардан.

Солнце прорывает облачную завесу и швыряет огненный сноп на город. Мы долго смотрим на охваченный пламенем городок, пока солнце не заходит за горы.

Ребята молчаливы и озабочены. Ночью мы не спали, а днем нас утомила дорога. Фургон укачивает, и глаза мои смыкаются. Сон убаюкивает меня.

Все наши ребята, кроме меня, влюблены. Сейчас они сидят под деревьями, на опушке леса, по дороге к Манглису, и ревностно пишут письма любимым девушкам.

А я еще раздумываю, писать или нет.

Как я могу не быть влюбленным, если все влюблены? Я смотрю с нескрываемой завистью на тех, у кого есть любящие и тоскующие девушки. А у меня?.. Но ведь я люблю свою одноклассницу Назик. Что с того, что она ничего об этом не знает. Сейчас она мне очень нужна, очень. Я мысленно пытаюсь обосновать существование моей любви, придать моим мечтам реальный облик.

Мы учились вместе девять лет. В десятом классе как-то во время экзаменов, когда мы занимались в роще Тавшантава, мы с ней случайно остались одни. Я впервые увидел ее порозовевшие от радости щеки, стройную фигуру и немного растерянный, влажный взгляд. Это было открытием. Как это я раньше не замечал, как это я до сих пор не видел ее?..

Двадцать первого июня нам вручили аттестаты. Возвращаясь после выпускного вечера, мы с Назик решили завтра же послать наши документы на филологический факультет. Но утром двадцать второго радио объявило о начале войны.

— Месяца два, не больше и фашистская Германия отправится к чертовой бабушке, — со всей серьезностью говорит Гайк, «историк» нашего класса.

— Нет, это вопрос нескольких недель, — кипятимся мы и начинаем насвистывать «Если завтра война». — Немцы понесут поражение, и все будет по-прежнему.

Но слухи были зловещие. Враг продвигался вперед, день за днем завоевывая области, города и районы. Наш городок уже опустел, мужчины уехали на фронт. У матерей глаза не высыхали, у женщин, пославших мужей на фронт, плечи сгибались от забот.

Я не говорил Назик о своей любви, мне казалось, мой отъезд на фронт мог подействовать на нее тяжело. Впрочем, я не знал, любит она меня или нет.

Я и сейчас вижу ее, стоящей на краю ущелья, грустную, задумчивую и… одну. Мои уста шепчут слова клятвы.

Ах, это «первое объятье»!.. Ведь это же ложь! Но ничего, стихи от этого только выиграют, ничего…

А ребята, сидя на опушке леса, ревностно и самозабвенно пишут письма любимым девушкам. Ну что ж, пусть все знают, что я влюблен, пусть… И я прячу в конверт свое стихотворение…

В Манглисе красиво. Леса с таинственными чащобами и шепотами, ущелья, покрытые сводами ветвей. Над горами курятся облака, теряющие поминутно небесную дорогу и растерянно падающие в леса и ущелья…

Мы курсанты военного училища. Нас, тридцать ребят, разбили по разным взводам той же роты. Снова друг с другом, снова вместе.

Впрочем, красота Манглиса настраивает нас на мечтательный лад больше, чем это требуется курсантам. Услыхав приказ к привалу, мы бросаемся под деревья на траву. Деревья шумят, напевают волшебные песни, пахнет запахом родных полей. В такие минуты мне всегда кажется, что из-за деревьев мелькнет стройная фигура Назик, и я боюсь открыть глаза, чтобы она не исчезла.