Мкртич Саркисян - Сержант Каро

Полки миновали «Волосяной мост». Дорога запетляла в горы. Как воздушная цепь, повисла скала над селом, да так высоко, что в жаркие дни дарует огромную тень, а в пасмурные — ниспосылает темень. Пещеры в скале той. Таков он, край армянский: в мирные дни люди живут в селе, в час опасности укрываются там. Стар и млад, мужчины и женщины хоронятся в орлиных гнездах.

Село преклонило колени перед придавившим его дымом пожарищ. Отступающий враг спалил село дотла, изрубил мечом всех, кто не успел уйти отсюда, угнал весь скот. А когда рассвет глянул на это зрелище, из зияющей раны неба заструилась кровь, застлавшая лик солнца.

— Остановись, ребята! — Белый конь Андроника стал как вкопанный, и полководец сошел на землю, спешился. Как и его солдаты. Плакали, не в силах сдержать слез.

— Начисто выжгли село, зоравар, — вышел вперед Чазо из Муша. — Не время слезы лить — мстить надо.

— Нет, сынок. — Взгляд полководца прикован был к земле. — Открытое кладбище это село. Мы обязаны похоронить своих близких, единокровных братьев и сестер наших. Надо оградить их от солнца и осквернений ночи.

— Не могу, зоравар! Не могу… убью себя!..

— Что ты, очнись, — в глазах полководца стояли слезы.

— Плачешь, Андраник-паша? Тогда зачем не дозволишь нам обращаться с врагом так же?!

Полководец положил руку на плечо Чазо.

— Возьми себя в руки. Как мы можем позволить себе подобное зверство, сынок?!

Трупы собрали в братскую могилу, потушили пожар, и полк продолжал путь.

Кто-то выскочил из кустов и пустился наутек.

— Стой! — крикнул Ехго.

Старик остановился. Прижимая к груди внука, он испуганно смотрел на верховых.

— Так вы армяне?! — не поверил глазам старый крестьянин.

— Армяне, а ты куда бежал?

— Куда? К дьяволу! К смерти в лапы, куда еще?! Все погибло — дом, двор. Сам-то кто будешь? Что в этих местах делаете?

— Полк Андроника мы, отец.

— А который из вас Андроник? — старик повис на узде коня зоравара. — Опоздал ты, паша! Совсем опоздал. Ты их разбил, они — нас… Пуля тебя не берет, только мы не из камня сделаны. Почему опоздал, паша, дал погибнуть нашему селу? Кто нам теперь вернет его? Кого нам теперь проклинать — тебя или бога армянского?!

Подбородок Андроника дрожал.

— Как зовут внука? — спросил он рассеянно.

— Вреж, месть, значит.

— Расти еще твоей мести, Врежу твоему.

— Нет, паша, это внук мой мал, а армянская месть велика, с белый свет будет. — И старик с внуком побрели в сторону леса.

Паша долго смотрел на вздымавшие дорожную пыль эскадроны, пока старик и его маленький Вреж не скрылись за поворотом.

Ехали в молчании. Копытами коней растаптывали тишину. Достигнув Цахкаовита — долины цветов, перешли прозрачную, как слеза, речку. Идущий впереди белый конь Андроника запрядал ушами, всхрапнул.

Зоравар сошел с коня, склонился над трупом молодой женщины, бережно укрыл обнаженную грудь. Возле бездыханной матери ползал годовалый малыш. Его оставили, чтоб умер на усохшей груди матери.

— Храбрецы мои!

Полк замер.

— Вы называете страну, отчизну Мать-Армения, а знаете, как она выглядит, эта наша любимая родина — Армения?! Вот ее ожественный лик, ее неумирающий образ…

Глаза полководца пылали гневом.

— Она взывает к действию. — Голос его крепчал, в нем зазвучали стальные нотки. — И потому поклянемся перед этой убиенной красотой, что кровью своей и последним вздохом вновь призовем к жизни, вернем к жизни Мать-Армению.

Полководец опустился на колени. Опустился на колени и полк.

— Клянемся! — глухо ухнуло вдали.

Закричал ищущий материнскую грудь малыш.

— Армения не умрет, сыны мои!.. Возьмите ребенка…

Каждый из солдат положил букетик цветов на могилу. И с берегов реки Цахкаовит еще долго провожал их цветочный холмик.

На перешейке загремели орудия.

— За Мать-Армению!.. Вперед!..

В тот день Срке Авагяна тяжело ранило, и вместе с другими он был переправлен на другой берег Аракса — в Россию.

Ваан Чобанян зашел к врачу:

— Выживет?!

— Сердце у него слабое, измученное, а рана потребует слишком долгого лечения. Надежды мало. Был бы стационар, может, и отсрочили бы смерть, но…

Врач безнадежно развел руками. Авагян не слышал прихода командира. Он переживал свою жизнь заново.

Командир сел у него в ногах.

— Здравствуй, Сергей…

Политрук не шевельнулся, но глаза его открылись и печально глянули на Ваана.

— Знал, что придешь…

Авагян услышал собственный голос и удивился. Сестра подложила ему под голову еще одну подушку.

— Скажи, Ваан, что с ротой, жива?

— Жива, политрук. Есть название, а личный состав остался в братских могилах. Двадцать четыре человека теперь нас.

— Двадцать четыре… — глухим голосом повторил Авагян. — Да, наша рота была приговорена судьбой. И не только к смерти, но и к бессмертию.

— Но к бессмертию не приговаривают, политрук, бессмертие завоевывают, его удостаиваются…

— Ваан, дорогой, нам с самого начала был уготован плен. Мы присягали рейху. Но сумели ценою смерти вырвать, спасти от позора наше доброе имя…

— Оптимист ты, Сергей!

— Ладно, сколько бойцов у нас было в самом начале?

— Двести сорок восемь. — Командир склонил голову.

— А сколько на счету убитых гитлеровцев?

— Около двух тысяч.

— И ты еще печалишься?! Прикинь, во сколько обошелся врагу каждый?

— Один к восьми…

Политрук устал. Он уже не в силах был держать голову, но глаза излучали необычную теплоту.

— Рота, — Авагян явно прилагал усилие, чтобы выразить свою мысль Ваану, — перестает быть нашим современником и становится историей и тем самым современником грядущих поколений. Так, лейтенант.

Авагян дышал тяжело, с хрипом.

— А теперь уйди, уходи, прошу тебя… Дай мне умереть…

Чобанян наклонился к товарищу, поцеловал его в лоб и вышел из палатки.

«Вот и с Сергеем простился…» — подумал он с горечью.

Поредевшая рота прижата к скале.

Надо принимать бой. Другого выхода нет. Двадцать четыре бойца заняли позицию посреди камней и колючек, кустов и низкорослых деревьев.

Немцы не стали тянуть. Первая рота эсэсовского батальона поднялась и рывком бросилась вперед. И тут же отпрянула: меткий огонь срезал первую цепь. Вторая, накатив волной, накрыла упавших.

Оторвались от атакующей цепи овчарки и прыжками понеслись к партизанским позициям. Плотный огонь повернул этот озверелый клубок обратно и бросил его под ноги хозяев. Немцы побежали.

Ваан наблюдал в бинокль за ватагой взбесившихся зверей. Одна из собак прыгнула на спину эсэсовца, оседлала его и вонзила клыки в шею. Пробежав двадцать-тридцать шагов, солдат раскинул руки и упал. Ненасытная в своем безумии овчарка все еще продолжала грызть его шею.