Юрий Стрехнин - Наступление продолжается

— Ну, конечно, дурешка! Все понимаю. Влюбилась. А у него — невеста нареченная. Сообразила бы!

И тут же Зина укорила себя: «Да разве это по соображению получается? — И сразу у нее мелькнула лукавая мысль: — А впрочем, невеста еще не жена. Можно и отбить… Уж я бы не отступилась, как Ольга».

— Олечка! — позвала она подругу. Но та еще глубже уткнулась в подушку.

«Нет, Ольга не такая!» — подумала Зина и повернулась к подруге.

— Ну, нечего, нечего хныкать без толку! Да, может, тебе все это только показалось? Это бывает, Олечка: хочешь счастья и думаешь — вот это оно и есть. А оно, может, совсем в другом окажется, — шептала она, поглаживая подругу по голове. Зине очень хотелось успокоить Ольгу, но она понимала: сейчас утешать ее или советовать ей что-нибудь бесполезно. Вздохнув про себя, Зина натянула на голову полушубок и попыталась уснуть. Но сон не шел ей в голову. Она думала о Борисе Яковенко. Как бы она была счастлива, если бы он оставался всегда верен ей так же, как Никита Белых своей невесте! И наверное, Никита никогда бы не обидел свою невесту, как обидел Зину Борис в последнем разговоре. А не виновата ли она сама? Ведь можно было поговорить поспокойнее, поласковее… Зина сердилась на свой резкий характер. Но что поделаешь, если он у нее такой? Впрочем, у Бориса не лучше. Но все же имеет она право быть требовательной к Борису!.. Где он сейчас? Ведь он наверняка был в бою… Ничего-то она не знает о нем, кроме того, что написано в его записке… И ей даже самой захотелось поплакать немножко, вместе с Ольгой.

А Ольга, будто отгадав мысли подруги, сквозь утихающее всхлипывание сообщила:

— В бою его видели… твоего Бориса!

Зина встрепенулась и затормошила Ольгу:

— Ну, Оленька, где… милая!.. Скажи!.. Правда это?..

Вызванный в штаб полка Филимоненко устроился в кухоньке жарко натопленной хаты, которая была отведена для Бересова.

Из штадива должен был приехать офицер разведки. К его прибытию из груды документов, собранных трофейной командой на поле, нужно было отобрать все, что представляло интерес. Переводчика в полку не было, и поэтому эта работа была поручена Филимоненко.

Доцент, скинув ватник, сидел на полу, поджав под себя ноги, обвернутые толстыми зимними обмотками, и сосредоточенно копался в бумажных грудах. Его пальцы перебирали глянцевитые папки из канцелярий уже не существующих полков и батальонов, личные документы, обладатели которых сейчас уже не нуждались ни в каких документах.

Рядом с Филимоненко пристроился на корточках адъютант. Рассматривая яркие картинки в немецком иллюстрированном журнале, лейтенант с упорством юности пытался постичь немецкий язык. За неимением на фронте других пособий, он пользовался найденными немецкими журналами, иллюстрации которых в какой-то мере заменяли ему отсутствующий словарь: картинка помогала разобрать написанное под ней. Несмотря на то что немцы еще были на Украине, лейтенант уже всерьез задумывался над тем, что после войны ему обязательно придется быть если не комендантом, то уж, во всяком случае, адъютантом при коменданте в каком-нибудь немецком городе. Значит, немецкий язык надо изучать заранее…

Адъютант разглядывал на страницах журнала идиллические пейзажи, умилительных младенцев, улыбающихся красавиц.

— Вроде совсем как люди! — удивлялся он. — А такое по всему свету натворили!

Из соседней комнаты вышел Бересов.

— Ого, академик? — улыбнулся он, увидев Филимоненко. — Ну, нашли что-нибудь интересное?

— Нашел, товарищ подполковник, — Филимоненко взял в руки потрепанную клеенчатую книжечку.

Бересов присел на скамейку:

— Читайте!

Филимоненко раскрыл книжечку на странице, которую он заложил найденной среди бумаг шелковой лентой с колючей готической надписью и изображениями каких-то святых. Бересов с любопытством взял ленточку и повертел ее перед глазами.

— Это что за штучка?

— Молитва от военной опасности. Да и дневничок любопытный, с политическими прогнозами, так сказать. — Филимоненко нагнулся к книжечке и стал читать вслух: — «4 февраля 1944 года, Украина. Фюрер приказал держаться, но мы продолжаем отступать. Русские прорываются всюду. Говорят, что мы окружены. Но может быть, это только слухи. Не дай бог, чтобы произошло опять то, что было год назад, в степи между Доном и Волгой. С тех пор многие убеждены, что мы пятимся к пропасти, что на Западе нас ждет окончательный удар. Многие боятся второго фронта. Но может быть, в нем — наше спасение. Разве в 1918 году не боролись мы, европейцы, против нашего общего врага — красной опасности? И разве армии, которые были посланы кайзером, шли не туда же, куда затем шли и армии, посланные Черчиллем? Вполне вероятно, что наши сегодняшние враги за Ла-Маншем станут нашими завтрашними союзниками. Ведь в конечном счете цивилизованный мир не потерпит большевизма и создаст барьер против него. Мы — основа этого барьера и должны держаться до последнего. Эту мысль я внушаю всем моим солдатам, и горе тому, кто посмеет думать иначе. Вчера я лично расстрелял двух, побежавших от русских танков. Второй роты почти не существует. За последние шесть дней мы оставили четыре населенных пункта. Скоро мы вынуждены будем ночевать в снежной пустыне. Это ужасные дни…»

— Ну а дальше не интересно! — Филимоненко захлопнул книжку.

— Н-да, — задумчиво произнес Бересов. — Барьер!.. Черта с два, господа!.. — пристукнул он трубкой по столу. — Европа… Кто за вас там после этой войны голову класть захочет?

Бересов хмыкнул и стал набивать трубку.

Ольга проснулась поздно. Ступая по земляному полу хаты, приятно холодившему босые ноги, она подошла к окну.

Ослепительный, сияющий снежной белизной день сверкнул перед глазами, и она на секунду зажмурилась. Все вокруг было светлым, чистым, сияющим. Улица за ночь сделалась неузнаваемой. На всем лежал свежий, нетронутый снег. Он лежал пышно, словно взбитая вата, закрыв следы вчерашнего боя. Развороченные плетни и заборы, хаты с разлохмаченными крышами, деревья, иссеченные осколками, стояли в огромных снеговых шапках, словно щедро обложенные бинтами.

«Хорошо как!» — подумала Ольга, глядя на улицу сквозь морозный узор окна. Она радовалась тишине и тому, что трудный, всех утомивший многодневный бой за Комаровку наконец-то кончился вчера. О том, что с ней было ночью, сейчас не хотелось думать. В радостном чувстве общей победы, казалось, растворились все ее вчерашние горести. Светлые мысли роились сейчас у нее в голове.

«Вот проснешься когда-нибудь в такое же ясное утро и вдруг узнаешь, что война кончилась, что больше уже не принесут изувеченных, хрипящих в предсмертных муках людей и не надо будет, торопливо разрывая бинты, накладывать повязки на страшные, зияющие раны. И никто нигде, ни один человек не станет уже бояться того, что сам или кто-нибудь из его близких может быть убит, искалечен, обездолен. Можно будет снять наконец этот грубый ватник и тяжелые сапоги, надеть легкое платье и туфли, такие, какие у меня были перед армией…»