Юрий Стрехнин - Наступление продолжается

Зарябило в глазах от величественных, воинственных, сентиментальных поз, от генералов в боевых шлемах, коней с развевающимися гривами, гениев и ангелов, от корон, орлов, щитов, крестов, знамен, лавров, высокопарных надписей. Прищуря глаза, разглядывал все это великолепие.

Подошел поближе рассмотреть один из монументов, изображавший мощных форм женщину в латах и с мечом. Прочел витиеватую надпись. Чуть пониже ее стояла марка фирмы: «Ганс Хартнер. Берлин». «Вот откуда эти идеи в чугуне!»

У монумента «Romania mare» (Великая Румыния) — так он и назывался — был отбит осколком нос, отчего чугунное лицо воинственной дамы приобрело растерянное выражение. На пьедестале белели крупные буквы: «Петренко — прямо!»

На противоположной стороне улицы, возле большого красивого дома, толпились люди. Гурьев свернул туда. Сразу понял — комендант находится здесь: возле дома суетились какие-то люди с красными либо белыми нарукавными повязками с надписями на русском языке. Надписи были странные: «коммерсант», «священнослужитель», «коммунист», «почтовый демократ» и даже совсем невразумительная — «компартии полицай».

В комендатуре Гурьев уточнил, где искать то и дело передвигающийся вперед штаб армии (там ему следовало сдать госпитальное направление и получить предписание в полк), и поспешил к контрольно-пропускному пункту.

Первая же остановленная регулировщиком машина шла туда, куда Гурьеву было нужно. Грузовик был полон чернявыми, нерусского обличья, солдатами в какой-то еще невиданной Гурьевым форме: пилотки с большой медной кокардой, узкие матерчатые погончики, трехцветный знак на рукаве.

Солдаты предупредительно потеснились, освобождая место офицеру; взревел мотор, машина рванула с места. Ветер засвистел в ушах.

С любопытством разглядывая своих попутчиков, Гурьев спросил у сержанта с аккуратно подстриженными черными усиками:

— Что за часть?

— Романи́я, дивизия «Тудор Владимиреску»!

Гурьев уже слышал: есть такая дивизия, сформированная в Советском Союзе из добровольцев — солдат, сдавшихся в плен, и названная именем румынского народного героя.

— Давно в наступлении? — поинтересовался он.

— С двадцать третьего августа, когда Романия на немца оружие повернула. — Оказывается, сержант неплохо говорил по-русски: научился в Советском Союзе.

Один из солдат в кузове машины то и дело привскакивал, хлопал товарищей по плечам, указывал рукой куда-то в сторону.

— Он из этих мест, — объяснил Гурьеву сержант.

— Сколько же времени вы родины не видали?

— С начала войны. Наш путь домой начался от Сталинграда. Там мы сдались в плен: за что нам было погибать? А потом к нам приехал Траян… О, это настоящий сын Романии! — Глаза сержанта блеснули восторгом. — Он много боролся за правду. Сражался в Испании. Его бросали в казематы, терзали. Два раза был приговорен к смерти. Он — коммунист, наш Траян. И он сказал нам: «Берите в руки оружие, которое дает вам Советский Союз, и помогите ему изгнать врагов из нашей милой Романии». Траян всех зажег! Вот… — Сержант достал аккуратно сложенную газету и развернул ее: — Здесь — товарищ Траян. А это — мы.

На первой странице газеты, издававшейся для военнопленных румын, был напечатан большой фотоснимок: седовласый человек с резко очерченным, волевым лицом что-то говорит солдатам в форме дивизии «Тудор Владимиреску».

Сержант показал на фотоснимок:

— Траян провожает нас на фронт. Слева — я! — Он бережно свернул газету.

С удовольствием смотрел Гурьев на своих спутников: бодрые, боевые. Как поверить, что они из тех вояк Антонеску, что сдавались под Сталинградом?

Солдаты в машине весело переговаривались. Гурьев с трудом улавливал отдельные слова: румынский язык он изучить как следует не успел, хотя и пытался сделать это в госпитале. Но и так нетрудно догадаться, чему сейчас радуются солдаты. Наверное, желтым кукурузным полям, пыльно-зеленым виноградникам, этой залитой солнцем степи, тянущейся до горизонта… Ветер родины овевает их лица. Они вернулись к ней не как вояки из бесславного похода, а как освободители…

Справа, над степью, проглянули в синеватой дымке горы. Черноусый сержант показал на них, улыбаясь:

— Трансильвания! Мой дом!

Машина выехала на широкую асфальтовую дорогу. Ветер сильнее забил в лицо. Замелькали мимо беленые дома и ограды встречных деревень, оранжевые бензиновые колонки и взорванные, с вздыбленными фермами мосты через мутные пенистые речки — машина летела в обход, по временным дощатым настилам. Промелькнул о бок дороги брошенный немцами аэродром — бетонные взлетные дорожки, полуразобранный самолет, пустые бочки, валяющиеся на траве; показалась и через секунду осталась позади каруца [2] Повозка (рум.). с соломой, влекомая медлительными волами…

…Внезапно машина останавливается, шофер выскакивает из кабины, идет в сторону от дороги, к винограднику. За ним, прыгая из кузова, бегут остальные. Наспех срывают плотные, тяжелые кисти, покрытые налетом придорожной пыли, и, наполнив ими пилотки, спешат обратно, роняя на ходу переспелые виноградины.

— Наш… — смеется сержант, остановившись рядом с Гурьевым на краю дороги. — Три года не видал! Думал, вкус забуду…

А мимо бредут группами и в одиночку румыны в армейском обмундировании. Мундиры расстегнуты, на многих вместо форменных шапок — крестьянские соломенные шляпы, постолы вместо сапог, — верно, променяли на еду по дороге. Нет, не смог бы Гурьев еще недавно так спокойно смотреть на эти желтоватые мундиры… Дом его цел, родные невредимы. Но разве и у него не отняла война многого? Оторвала от любимого дела, разлучила с Леной. Четвертый год он идет по фронтовым дорогам, и кто знает: суждено ли ему вернуться? Однако вот в этих людях, устало бредущих по шоссе и приветливо кивающих ему, он не видит врагов. Нет, только радуется за них: по домам пошли!

Отходчив русский человек!

Вперемежку с солдатами идут крестьяне. Многие босиком, армяки домотканого сукна перекинуты через плечи, на спинах — тощие котомки.

Один из них, давно не бритый, в рыжем армяке, в черной овчинной высокой шапке и побелевших от дорожной пыли постолах, с пустым мешком за плечами, останавливается, подходит к сержанту и о чем-то робко просит, а когда тот утвердительно кивает головой, садится на обочине, подальше от русского офицера. Сняв с плеч мешок, осторожно выбирает из него на ладонь какие-то желтые комочки и ест. Сержант, ловко выплевывая виноградные косточки, о чем-то спрашивает его.

— Ла каса, ла каса! [3] Домой (рум.). — весело твердит крестьянин. — Букарешти — армата рошие! — Улыбка освещает его загорелое лицо. — Разбой капут!

«Разбой? — Гурьев припомнил одно из немногих знакомых ему румынских слов. — Ах да, разбой — это ведь война!»