Юрий Стрехнин - Наступление продолжается

Опанасенко молча взял с повозки флягу и направился к колодцу.

— Он тебе в отцы годится! — упрекнул Федькова Гурьев.

— А что? Я его уважаю! — Глаза озорника недоумевали: «Да стоит ли придираться из-за пустяков?»

Гурьев глянул на Федькова так, что у того моментально слетела улыбочка с губ.

— Вам все шуточки? — Старший лейтенант остановил взгляд на щегольских красных погонах Федькова: такие полагалось носить только в глубоком тылу. — Погончики-то… Перед сестрами госпитальными в них красоваться… Почему не сменили на полевые? На фронт едете, не свататься!

— Полевые не смог получить, товарищ старший лейтенант.

— Это вы-то не смогли? Где хотите достаньте, а наденьте какие положено!

— Есть!

Через минуту Федьков уже сидел в холодке у ограды и прилаживал к гимнастерке другие погоны.

Вернулся Опанасенко с запотевшей флягой, тяжело повисшей на руке.

— Поихали, товарищ старший лейтенант? — спросил он.

— Пора.

Едва повозка тронулась, Гурьев, усевшийся рядом с Опанасенко на передке, попросил его:

— А теперь рассказывайте, как у нас в батальоне дела?

— Яки же дела? Ранило вас — после того почти что все время в обороне стояли. Под этими самыми… ну, опять же «ешти», запамятовал!

— Ранеными много выбыло?

— Да ни! Боев особых не було, пока в наступление не пошли.

— А кто сейчас за меня командует?

— Капитан Буравец.

— Буравец?

Это был один из малознакомых Гурьеву офицеров полкового штаба.

— Ну и как новый комбат?

— Требует як положено… А по бою — ще не знаю. Не бачил.

На выезде из села Федьков приметил глазевшего на них мальчишку в холщовой рубашке и узких штанах, босого, но в высокой каракулевой шапке, какие носят в Румынии и стар и мал даже летом. Попросив Опанасенко остановить лошадей, Федьков поманил мальчишку. Тот, несмело переступая коричневыми ступнями по белой пухлой пыли, подошел. Федьков бойко проговорил несколько слов по-румынски, — он, видимо, произносил их не впервые. Мальчишка помчался к ближнему двору.

— В чем дело? — поинтересовался Гурьев.

— Помидорчиков взять на дорогу.

Мальчишка уже мчался обратно, неся в подоле рубашки ярко-красные крупные помидоры, видно только что сорванные.

— Сыпь сюда! — показал Федьков на середину повозки. Мальчишка понял его.

Федьков полез в карман, вытащил оттуда какой-то пышный орден с коронами и орлами и прицепил его мальчишке на рубашку. Тот онемел от изумления.

Покопавшись еще в кармане, Федьков извлек Железный крест на яркой ленточке, приколол мальчишке и его.

Гурьев нахмурился:

— Федьков, прекрати комедию!

— А что, товарищ старший лейтенант? Я с местным населением честную коммерцию веду…

— Деньгами надо платить, а не всякой дрянью. Деньги-то есть?

— По одной штуке.

— По одной?

— Да вот… для интересу собрал на шоссейке. Фрицы окруженные потеряли.

Федьков вытащил из кармана пачку разноцветных, разнокалиберных бумажек. Тут были и немецкие марки, и румынские леи, и болгарские левы, и чешские кроны, и даже какие-то египетские банкноты. Каждое государство в этой коллекции было представлено только одним денежным знаком.

— Фашисты награбили по всему свету, а ты подбираешь! — прищурился Гурьев.

— Для интересу только. По одной же штуке! А так — на кой они мне? Там побольше валялось, да я не взял. Сейчас я этому пацану румынской деньгой заплачу… — Порывшись, Федьков нашел нужную бумажку, сунул ее мальчишке и сказал Трофиму Сидоровичу:

— Трогай!

«Ох уж этот мне шелопут! — Гурьев не мог без улыбки смотреть на Федькова, на его хитроватое и всегда, даже когда тот был совершенно серьезен, озорное лицо. — И много же ветра в голове у этого одессита! А вояка лихой. Разведчик толковый. И орден и медали заработал. А вот все в рядовых, хотя и младший сержант. Даже командиром отделения его не сделаешь. Несерьезен. И когда он остепенится?»

А Федьков весело поглядывал по сторонам. «Хорошую дорожку мы со старшим лейтенантом придумали!» Он уже забыл, что еще совсем недавно был против того, чтобы ехать проселком. «Поди, тут никто из наших и не бывал еще. Через заграницу едем! Были бы дед да отец живы — погордились бы!»

Отец Федькова, старый одесский портовик, повоевавший против белых и интервентов, не раз говаривал сыну: «Ты, Василий, куда счастливее нас будешь! Ленин сказал: такие, как ты, до коммунизма доживут. А если и драться доведется — бегать от вас буржуям!» А дед, бывший матрос с «Потемкина», выпив маленькую, расчувствовавшись и вспомнив про девятьсот пятый, толковал:

— Вы, молодые, нашего корня! Покажете еще всему свету, что есть наш человек.

Интересно, докуда дойдет полк? В том, что надо дойти до самого края Европы, Федьков не сомневался. Правда, на западе еще в июне высадились английские и американские войска. Но двигаются они маленькими шажочками. Наши поспеют туда быстрее! И он, Федьков, еще пройдет все эти заграницы вдоль и поперек. Интересно, что за страна, например, Италия? Похожа на Румынию или нет? Спросить бы у старшего лейтенанта.

А Гурьев в эту минуту думал о том же. С особенной остротой хотелось ему поскорее повидать боевых товарищей-однополчан. Шутка ли: если все походы подсчитать — сапог за это время износил четыре пары, протопали вместе не меньше трех тысяч километров. А скольких друзей схоронили в наскоро вырытых могилах?.. И в Сталинградской, засеянной железом степи, и среди безбрежных хлебов Орловщины, и в лесах за Киевом, и у Житомира, и на высоких просторах Молдавии — всюду оставались однополчане. А живые идут дальше и дальше и не остановятся, пока не выйдут на рубеж последнего дня войны и первого дня мира.

Как-то они там, боевые родичи? Так же, поди, невозмутим и добродушно ворчлив, посапывает своей трубочкой где-нибудь на НП или в голове колонны командир полка подполковник Бересов. И наверное, нет-нет и подумает: скоро ли вернется командир первого батальона? А как солдаты в батальоне? Вспоминают ли? Ждут ли?

Повозка резво катилась по краю шоссе. Навстречу, как и до этого, брели солдаты каких-то разбежавшихся румынских частей, крестьяне.

Иногда во встречном потоке можно было увидеть женщин с русскими лицами, в белых платочках, спецовках, выцветших ситцевых платьях.

Трофим Сидорович с надеждой вглядывался в каждую из них: «А не Яринка ли моя?» Два года уже прошло, как угнали его дочь в Неметчину.

Внимательно оглядывал каждую шедшую навстречу женщину и Федьков. Зло прищурены были его глаза… Весной он получил письмо из родной Одессы от сестры, вернувшейся из эвакуации. Сестра писала, что Клавдия, девушка, которую любил он и которая обещала ждать его, спуталась с оккупантами и уехала с ними. И думалось Федькову: «А не бредет ли и она обратно? Бросили, наверно, как тряпку». Не хотел он встречи с Клавдией. Но невольно останавливал взгляд на каждом женском лице.