Марианна Долгова - У подножия старого замка

Деревня Буркат в тридцати километрах от Гралева. Она раскинулась на краю глубокого оврага, заросшего пышным ивняком. На дне оврага поблескивает ручей с родниково-прозрачной водой. Сразу же за оврагом начинаются густые леса, которые тянутся на десятки километров к юго-западу. Обширные поля и луга — владения самого крупного помещика Гралевского района пана Дверского. В центре Бурката стоит его белый с лепными украшениями и балюстрадами двухэтажный дом. Пан Дверский с семьей жил в нем только летом, остальное время года господа проводили либо в Варшаве, либо за границей. На помещика работала чуть ли не вся деревня: свои небольшие полоски земли, отвоеванные у леса, не могли прокормить буркатских крестьян.

Тетя Марта жила вместе с взрослым сыном, деревенским ковалем, в новой, недавно построенной избе. Изба была большая и светлая. Она еще пахла смоляными сосновыми досками, сквозь три чисто вымытых окна в нее щедро лилось солнце.

Чуть свет деревня пустела — жатва была в разгаре. Хлеб убирали вручную, ведь батраков у помещика Дверского много и ему не к чему тратиться на покупку машин. Тетя Марта с Иреной нанялись вязальщицами снопов. Работа эта нелегка, особенно для городской. Превозмогая усталость, Ирена старается не отстать от тетки. Стебли колючие и ломкие от длительной жары. Хлеб начал осыпаться, и люди спешат.

Ирена набирает большую охапку пахнущих пылью и солнцем стеблей, кладет их у ног, потом скручивает прясло, поддевает его под низ собранной охапки, стягивает крепко-накрепко, помогая себе при этом коленкой, завязывает и откидывает готовый сноп в сторону. Уже целый ряд лежит за ее спиной, и выглядят они не хуже, чем те, что связала Марта. Ирене хочется услышать от нее похвалу. Она распрямляет на миг вспотевшую, ноющую от усталости спину и спрашивает тетку:

— Ну как?

— Хорошо, деточка, хорошо! — хвалит тетя Марта. — Глядишь, за такую работу управляющий в конце недели отсыплет тебе мешок зерна. Поможешь отцу.

Девушка довольна. Пот щиплет глаза, капает с кончика носа. Исколотые стерней руки саднит до самых плеч, но Ирена не обращает на это внимания. Ведь она получит целый мешок пшеницы. Отец свезет пшеницу на мельницу, а мать напечет из ее муки вкусные хрустящие оладьи…

Работали обычно до полной темноты. С одиннадцати до трех дня солнце пекло так невыносимо, что люди были вынуждены уходить с поля. Поев, они расстилали в тени деревьев дерюжки и отдыхали. Когда жара немного спадала, снова шли в поле.

В полдень и деревня замирала. Не было слышно даже привычного тявканья дворняжек, которые тоже прятались от жары. И лишь в дальнем конце села, в тени крохотной дубовой рощи, несколько полуголых, чумазых ребятишек гоняли тряпичный мяч.

К вечеру Буркат оживал. Пригоняли с пастбища огромное помещичье стадо коров, коз и овец, слышалось посвистывание пастушьего кнута, скрип цепей у колодцев. Над избами начинал виться еле заметный дымок: хозяйки готовили ужин. На завалинках хат сидели старики, молча посасывая длинные трубки. Из леса тянуло свежестью.

Время летело незаметно. Ирена втянулась в работу и уже не уставала так сильно, как в первые дни. Уезжая из Бурката, Ирена везла с собой заработанный мешок жита и бидон пчелиного лесного меда — подарок тети Марты.

Хотя о войне говорили давно, началась она все равно неожиданно, как всякое бедствие.

Первого сентября Ольшинских разбудил на заре далекий, но все нарастающий гул. Потом внизу громко хлопнула дверь, и женский голос закричал: «Война! Война! Немцы в городе!»

Пан Ольшинский наспех оделся, открыл окно и увидел, как со стороны Мазурских ворот в город входили гитлеровцы. Вскоре все вокруг наполнилось ритмичным топотом тысяч окованных сапог, громким барабанным боем, лязгом самоходных орудий, треском мотоциклов.

Заметались в панике проснувшиеся гралевцы. Кое-кто спрятался в подвалы в надежде переждать самое страшное — бои на улицах. Но ничего такого не случилось. Гитлеровцы заняли Гралево без единого выстрела.

Местные немцы ликовали. Они уже успели вывесить на своих домах фашистские флаги. Немки спешили к ратуше с цветами, корзинами фруктов, вином, приветствовали солдат восторженными возгласами:

— Хайль Гитлер! Хайль зиг! Слава, вам, слава, слава!

Ирена обрадовалась, когда отец сурово и твердо сказал матери:

— Собирайся, Настка! Пока эти оголтелые фашисты орут на весь город и целуются с гралевскими фольксдейчами, порази их всех, ясная молния, мы попробуем выбраться из города. Поедем на восток за Вислу. Думаю, туда германца не пустят… Сама понимаешь, здесь нам оставаться нельзя.

— Сейчас, Бронек, сейчас, — согласилась мать и продолжала неподвижно сидеть. Губы ее шептали молитву.

— Настка!

От окрика мать точно проснулась.

— Куда же мы побежим с детьми?

— Куда побежим! — взорвался отец. — Ты не кудахчи, а собирайся, да поскорей, пока они не одумались, расшиби их, ясная молния!

— Но ведь у нас нет хлеба, нет денег. Дома хоть картошки вволю… О, господи! — запричитала мать.

Отец уже вязал узлы, выносил их во двор и укладывал на тележку. Мать, не переставая плакать, посадила на узлы Ядвигу и Халинку, а Юзефа крепко держала за руку. Ирена суетилась вокруг тележки и торопила:

— Скорей, скорей, тато! А то немцы не выпустят нас из города.

— Не путайся под ногами! Сбегай лучше в дом, поищи ведро, — приказал отец. — В дороге без воды нельзя.

Ирена бросилась в дом. Он был похож на растревоженный улей. Голая и жалкая мебель, всюду обрывки бумаги и солома, вывалившаяся из тюфяков. На стеклах окон плясали красноватые, зловещие блики полыхающих уже кое-где пожаров. Дом показался Ирене чужим. Она нашла ведро и выбежала на улицу.

Дворами, закоулками Ольшинские выбрались за город. Там, минуя тенистое Грюнвальдское шоссе, двинулись по пыльной проселочной дороге на Млаву. «Все! Нет у нас теперь дома. Мы беженцы, — подумала Ирена. И вдруг вспомнила Лелю. — А ведь мы даже не попрощались!»

Было знойно. Страшно хотелось пить. Впереди Ольшинских и за ними тащились уже сотни таких семей из пограничных местечек и деревень. Все шли на восток к Висле. Шли молча, будто стыдясь чего-то. Над головами беженцев повисла плотная завеса пыли. Пот заливал глаза, немилосердно жгло желтое маслянистое солнце. Плакали дети, жалобно мычали недоенные, привязанные к тележкам коровы. А дороге, казалось, не было ни конца, ни края. Над притихшими, недавно убранными полями и лугами дрожало зыбкое марево. Далеко-далеко маячила сизая, еле видная полоска леса.

А тем временем по залитому асфальтом Грюнвальдскому шоссе беспрерывным потоком двигались немецкие колонны, танки, самоходные орудия. Они тоже шли на Млаву.