Микола Ткачев - Сплоченность [Перевод с белоруского]

— Мама, Хадора пошла по улице… Видать, к Игнату, — сообщила девочка, повернувшись от окна.

— А ты, Верочка, беги в сенцы, последи из-за дверей…

Хлопцы поели еще немного, поблагодарили и встали из-за стола. Андрей прошелся по комнате, разминая ноги. Вдруг он заметил, что со стены, из-под вышитого полотенца, прикрывавшего застекленную рамку, на него глядят большие темные глаза с черными ресницами. В рамке было много карточек, и много глаз смотрело на него оттуда, но все они были на один лад и какие-то незаметные, глаза же с темным блеском были особенные, яркие и выразительные. Их сдержанную и строгую красоту выгодно оттеняли широкие густые брови, сомкнувшиеся на переносье в одну черную полосу. «Что-то очень уж знакомые глаза, — подумал Андрей и, шагнув ближе к фотографии, мысленно воскликнул: — Здорово, Борис! Как ты сюда попал? Ты здесь дома или в гостях?..» Андрей повернулся к хозяйке, чтобы спросить, кем приходится ей Борис, но, взглянув на ее глаза и брови, сразу понял, что это его мать.

— Где ваш Борис? — спросил он, показывая рукой на карточку.

— Он здесь. Откуда вы его знаете?

Андрей не ответил, потому что в эту минуту в хату с криком влетела Верочка:

— Бошкин с винтовкой идет! Бегите!

Грохоча солдатскими башмаками, скатился с печи Никодим. Дрожащими пальцами на ходу застегивая неподатливые крючки шинели, он стремглав вылетел из хаты.

— Через садок, на огород бегите! — встревоженно воскликнула Авгинья.

— Спасибо, — ответил Андрей и, оглянувшись с порога, крикнул: — Я шофером в Калиновке был. Знаю Бориса. Кланяйтесь ему!

— Ладно, ладно. Бегите, родимые.

Последних слов уже не было слышно: их заглушил стук дверей. Андрей догнал Сандро и Никодима за садом, и они побежали все вместе. Пробрались канавой через огороды, вошли в заросли кустарника, тянувшиеся вдоль речки. Передохнули, обсудили, что делать дальше, и двинулись на восток.

Через час-полтора они остановились на опушке леса, у дороги. В полукилометре впереди виднелась деревня. Некоторое время все молча поглядывали на нее. «Так это же Выгары, — думал Никодим. — Еще пять километров — и Бугры, родной дом».

— Глядите, подвода из деревни едет, — сказал Сандро.

— Вот и хорошо, — обрадовался Андрей. — Сейчас разузнаем, кто в деревне. Тетка Авгинья ведь говорила, что здесь были наши…

Подвода быстро приближалась к лесу. На ней можно было разглядеть человека, закутанного в серый армяк. Он сидел на чем-то твердом, покрытом полосатым одеялом, концы которого бились на ветру. Трудно было разобрать, кто едет: женщина или мужчина. Не понять было и что лежит на возу. Подвода въехала в лес. Пленные вышли на дорогу, окликнули проезжего. Человек остановил коня, откинул с головы просторный капюшон армяка. Из-под толстого, закрывающего лоб вязаного платка поблескивали карие глаза.

— На мельницу еду, хороший ветер, — поспешила объяснить женщина, рассматривая встречных.

— Поезжай на здоровье. Только скажи, что в деревне? — спросил Андрей, делая шаг к повозке. — Немцев нет?

— Нет!

— А партизаны?.. Ну, что молчишь? Говори, не бойся, мы ведь пленные.

— Есть партизаны.

— Правда?!

— Конечно, правда. Я жена красноармейца, не стану я таким, как вы, врать.

— Тогда спасибо. Поезжай счастливо.

Андрей и Сандро пошли к деревне. Никодим же колебался. Идя следом, он говорил:

— А что, если баба наврала? Если там не партизаны, а полиция?

— Не может этого быть. В конце концов подкрадемся к деревне со стороны кустарника и в крайнем доме спросим. А в случае чего — драла.

— Как хотите… Вам виднее… — Никодим начал расстегивать ремень, поглядывая на придорожные кусты. — Я тут на минутку… Догоню…

Когда они уже подходили к деревне, оглянулись: Никодима сзади не было. Андрей и Сандро посмотрели друг на друга и нахмурились.

В этой небольшой деревеньке, укрытой лесными массивами и лежавшей в стороне от дороги Нива — Бугры, сегодня было необыкновенное оживление. С самого утра улицы ее заполнились повозками и вооруженными людьми. Хотя этих людей было не так уж много — человек, может быть, сто, но они как-то сразу изменили будничную жизнь деревеньки. Казалось, расступилась лесная чаща и на Выгары с широких полевых просторов хлынули мощные ветры. Эта вооруженная сотня людей принесла с собой множество свежих новостей. Жители деревни с полуслова понимали, что все, о чем рассказывали партизаны, произошло на просторах Калиновщины и соседних районов, на железнодорожных и шоссейных магистралях. Догадывались, что эта вооруженная сотня людей, среди которых у выгаровцев немало знакомых, остановилась здесь, в деревне, после какого-то большого перехода, после долгого и трудного рейда.

Этих усталых, но неугомонных людей лесная деревенька принимала радушно. Мужчины помогали приводить в порядок повозки и сбрую, поизносившуюся, поистрепавшуюся за время долгой дороги; женщины стирали и штопали одежду, давали новое, своей работы, белье, пускали в ход все свое кулинарное искусство, а дети и вовсе не находили себе места от радости.

После полудня задымили бани. Сизый дым пополз по садам, лугам, выгонам. Он стлался низко, как всегда в пасмурные, сырые осенние дни. Бани топились усердно, явно с расчетом, чтобы гостеприимство хозяев надолго запомнилось партизанам.

Больше всех старался Антон Малявка. Правда, старания эти вызваны были особыми мотивами. Во-первых, он готовил баню не для кого-нибудь, а для самого начальства, для людей, которые почти все издавна его знают, а во-вторых, он снаряжал сегодня в партизаны своего сына Всеслава. Пускай все они увидят: и секретарь райкома партии Камлюк, и председатель райисполкома Струшня, и судья Мартынов, и эти двое, раньше ему незнакомые командир отряда Гарнак и комиссар Новиков, — пускай увидят, что он, старый Антон Малявка, отец их нового партизана, может такую баньку истопить, какая им, пожалуй, и не снилась никогда. И надо сказать, что этой его работой все остались чрезвычайно довольны.

Новиков и Мартынов помылись первыми и пошли в хату. Как только переступили порог, сразу же стали на все лады расхваливать перед Антонихой искусство ее старика.

— Вот это банька — красота, — заговорил Новиков. — Ни чада, ни дыма. Пара — сколько душе угодно… А воды! И горячей, и теплой — полощись, как бобр…

Небольшого роста, кругленький, подвижный, Новиков имел сейчас такой свежий, привлекательный вид, что старая Антониха, любуясь им, с материнской нежностью промолвила:

— Какой ты, сынок… прямо-таки светишься…

— Иначе и быть не может, уважаемая гражданочка, — поддержал старуху Мартынов. Он, хотя и знал имя Антонихи, назвал ее так, как обычно называл и других, как привык за время своей долгой юридической практики. — После такой бани, уважаемая гражданочка, и засветиться не диво. Если я, старый пень, и то, кажется, блестеть начал, так ему, молодому да пригожему, и подавно полагается светиться.