Микола Ткачев - Сплоченность [Перевод с белоруского]

Николай Гаврилович Ткачев родился в марте 1918 года в семье крестьянина.

После окончания сельской семилетки учился на вечернем рабфаке и одновременно работал на производстве. По окончании Института народного хозяйства в городе Минске работал плановиком-экономистом на Полесье.

Во время Великой Отечественной войны Ткачев был партизаном, бойцом диверсионно-подрывного отряда, действующего на территории Могилевской и Гомельской областей.

После освобождения Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков Ткачев все время на журналистской работе. Работал в редакции могилевской областной газеты, затем в литературном журнале «Полымя» в городе Минске и в республиканской газете «Лiтаратура i мастацтва». В настоящее время он — ответственный секретарь правления союза писателей БССР.

Писать и печататься Ткачев начал еще до войны. Опубликован целый ряд его рассказов, очерков и статей. Роман «Сплоченность» — первое крупное произведение писателя. В нем автор рассказывает о белорусских партизанах, об их больших чувствах и героических делах, о том, как они, опираясь на поддержку и помощь широких народных масс, держа связь с Большой землей, с Советской Армией, расшатывали тыл врага, громили его живую силу и технику, приближая этим самым дни мира на земле — дни радостного созидания и счастья.

Перевод А. Островского.

Тучи надвинулись внезапно и грозно. Густые, темно-рыжие, они, ворочая своими взлохмаченными космами, упрямо выползали из-за горизонта, валами выкатывались на чистые раздолья небес. Огромные их табуны, словно некие чудовища, разрастаясь, двигались на восток. Окутанная мраком, в шуме ненастья, стонала земля. Тучи заполонили уже полнеба, когда ветер, до того сдержанный и неторопливый, вдруг превратился в бурю. Тогда над землей загрохотала могучая, необычайная по силе гроза. Стремительные сверкающие молнии, точно блестящие мечи, полосовали плотную темь поднебесья, мощно и гневно прокатывались яростные громы. Растерзанные и обессиленные, тучи испуганно метались из стороны в сторону, рассеивались. Тьма постепенно таяла, а грохот отдалялся.

Борис Злобич наблюдал за грозой, стоя в темноте под могучим дубом. Он вдосталь подышал свежим воздухом, славно поразмялся и затем, приказав часовому Тихону Закруткину внимательно следить за всем окружающим, вернулся в блиндаж.

— Ну и расправил я свои косточки! — возбужденно проговорил он. — А то засиделся было так, что еле встал. Теперь мигом все закончу.

Примостившись на дубовом кругляке, Злобич занялся приемником. Он заново осмотрел ряд деталей, проверил, как они действуют во взаимосвязи, сосредоточенно повозился несколько минут и решил попробовать, будет ли приемник теперь работать. Как и много раз до того, под его рукой снова щелкнул регулятор, снова зеленовато-красный огонек вырвал из темноты названия десятка городов, а черная линеечка поползла по шкале — и снова послышался только шум и треск.

— Вот беда! Ты, видно, долго еще, Борис, будешь канителиться, — сказал Поддубный. — С этим чемоданом не так-то просто разобраться. Только время потеряем. Ведь уже часа три как я здесь.

— Подумаешь, как много! Ты что, устал, малютка? А-а, понимаю, ножки отсидел. Жаль, не учел мой отец твоего роста, когда делал этот блиндаж, — рассмеявшись, сказала Надя. Она взглянула в глаза Поддубному, настоящему богатырю, и уже серьезно и более резко прибавила: — А Борис тут с самого утра и то не ропщет.

— И я не баклуши бил! Выплавила бы ты за день столько тола из снарядов, сколько я… — с ноткой обиды в голосе оправдывался Поддубный. Он помолчал немного, а потом, улыбнувшись, заметил: — Что-то в последнее время слишком часто у тебя Борис на языке? Уж не подлизываешься ли к нему, чтоб он тебя от Федоса Бошкина оборонил?

Надя вспыхнула, пристально посмотрела на Поддубного.

— Сергей, ты жесток и неделикатен.

— И совсем не умеешь шутить с девчатами, — прибавила Ольга, сидевшая рядом с Надей. — Зачем ты вспоминаешь о Бошкине? Сам бы должен понимать, как это противно.

— А-а, еще одна стрекотуха… Вишь ты, не умею шутить…

— Да. Тебе только со снарядами дело иметь, — подхватила, чуть улыбаясь, Надя. — Если хочешь, чтоб я с тобой разговаривала, проси прощенья.

— Вот это здорово! Слышишь, Борис? Сами надо мной смеются, а я — не пикни. Как это тебе нравится?

— Тихо, не ссорьтесь, дорогие мои, — сказал Злобич и, выключив приемник, качал его разбирать. — Сергей, давай ближе лампу. Вот так держи. Так… А ты, Надейка, отверточку мне… Спасибо… Потерпите, друзья. Быть того не может, заговорит. Я теперь знаю, где корень зла. Помучаемся, зато сколько радости потом!

— Скорее бы уж, — более мягким тоном заговорил Поддубный. — Главное, чтоб не зря сидели. А то и передачу не послушаем, и на задание опоздаем — беги тогда.

— Бежать не придется. Нам надо быть у Родников к двенадцати. Так что вполне можно и передачу послушать и шесть километров пройти… Сергей, ты будешь светить как следует? Ведь я ничего не вижу.

— Виноват, браток. Косы береги, Надя! Хочешь, чтоб я их подпалил? — Поддубный поднес «летучую мышь» ближе к приемнику и, вытянув перед собой руку с часами, воскликнул: — Надо спешить! Если так, как было до войны, то через двадцать минут включат зал торжественного заседания.

— А твои часы не врут?

— Нет, Ольга. Я свой будильник каждый день проверяю… по календарю и солнцу.

Мысли всех с тревогой сосредоточились на одном: осталось двадцать минут, удастся ли наладить приемник? На пальцах Злобича, с удвоенной быстротой забегавших среди хитрых сплетений радиодеталей, скрестились нетерпеливые, горячие взгляды. В него верили, на него надеялись.

— Спокойно, друзья, спокойно, — то и дело повторял Борис, склонившись над приемником так низко, что Надя видела только его насупленные брови. — Плоскогубцы мне, Надейка… Так, хорошо… Возьми их обратно… И детальку эту на… Ах, окаянная, сколько времени на нее ухлопал, а она подвела. И как я раньше не заметил? Хорошо, что сделал запасную!.. Сергей, лампу чуть повыше. Теперь как раз. Так и держи… Спокойно, друзья, потерпите.