Александр Щелоков - Жаркие горы

Европеец конечно же не дурак. Он понимает: цена заломлена несусветная. Но он сбит с толку серьезностью продавца, не знает, что же ответить, и отходит под веселый смех окружающих: «Ах, как этот шутник Плешивый Ахмад срезал надменного иностранца в больших умных очках! Ах, как он ему выдал!»

С человеком Востока на восточном базаре такая шутка никогда не пройдет. Допустим, Плешивый Ахмад все же рискнул и заломил невероятную цену. И тут же схлопотал бы такое, отчего весь ряд коллег-торговцев рухнул бы со смеху. «Э, уважаемый, — мог ответить покупатель, — вы, вероятно, хотите мне вместе с незрелым гранатом всучить за одну цену и вашу перезрелую тещу. Снизьте цену в сто раз, и я возьму гранат вместе с вашим ишаком».

После такого ответа появляться на базаре Плешивому Ахмаду не стоило бы вообще. Славу шутника за собой надолго сохраняет лишь тот, кто знает, где, когда и с кем можно шутить.

А как торгуются на восточном базаре! Как клянутся, доказывая, что цена на товар столь низка, что приносит продавцу одни убытки. И как ловко опровергает подобные доказательства другая сторона. И как потом обе стороны бьют по рукам, утверждая сделку!

Да только из-за одной такой минуты, когда торжествуют оба — и продавец и покупатель, стоит прийти на торжище, поспорить, поторговаться, шлепнуть ладонью о ладонь, чтобы услыхать знатный щелчок заключенного договора.

Базар — не просто площадка, отведенная кишлаком для торговли.

Базар — сам кишлак, чаще всего возникающий вокруг базара, в месте, где сталкиваются потоки караванных путей.

Взгляните на карту Азии, и вы увидите, что базары здесь — история, политэкономия, этнография, вместе взятые, помноженные одно на другое.

Вот кишлак Джумабазар.

Джума — значит народ. Джума-а — собираться. Джума — это и день недели — пятница. Время сбора для служения аллаху. Джумат — так называют мечеть.

В пятницу родился пророк Мухаммад.

В этот день мусульманам по преданию аллахом ниспослан Коран.

На пятницу назначено начало Страшного Суда.

Разве стольких событий не достаточно, чтобы объявить день праздничным?

А теперь представьте, каким бывает базар в Джума-базаре в день джумы!

Есть на картах и местечко с названием Базарджай. Джай — по-тюркски «место». По-пуштунски слово звучит мягче — дзай.

Базарджай — базарное место, торжище. Разве можно придумать более точный, более говорящий адрес для караванов, бредущих через пустыни в поисках выгодных и удобных рынков?

Возникая, новые базары сразу стараются громко о себе заявить.

Вот кишлак Янгибазар. Янги означает «новый». А слово «базар» старое, старей не бывает. Кому не захочется побывать на новом базаре! И дело сделано. В кишлаке Янгибазар уже кипит веселый торг.

Переводчик-востоковед капитан Черкашин шел по кишлачному базару. Он знал Восток с детства, понимал тонкости и традиции торга, умел отбрить язвительного на язык шутника-продавца, мог и по рукам ударить, выбрав себе что-нибудь подходящее. Короче, знал, умел, мог, но бывать на базарах в последнее время ему приходилось нечасто. А в тот день просто повезло.

На базар он попал в особый для кишлака Мегри базарный день благодаря случайности. В десять утра Черкашина вызвал начальник штаба. Спросил, будто сам не знал совершенно точно, о чем спрашивал:

— Когда едешь в крепость?

— В двенадцать тридцать.

— Отлично! До двенадцати тебя ангажируют. Приехал майор Мансур из ХАД. Просит отрядить тебя ему в помощь. Иди, он ждет у капитана Маслова.

ХАД — служба афганской государственной безопасности. Раз просят о помощи, значит, неспроста.

Майор Мансур, круглолицый крепыш лет тридцати, вечно усталый и всегда бодрый, неизменно озабоченный и постоянно веселый, встал навстречу Черкашину.

— Здравствуй, рафик Черкаш!

Майор неплохо говорил по-русски и пользовался любой возможностью, чтобы расширить языковую практику. Черкашин, в свою очередь, говорил с Мансуром только на пушту.

— Дело есть, дорогой товарищ, — продолжал майор Мансур. — Надо, чтобы ты пошел с нами на базар. Сегодня торговый день. Есть сведения, что появилась группа террористов. Разведчики. Так их просто на базаре не выявишь. Им нужен советский офицер. Тогда они сами на него выйдут.

— Кого вы конкретно ищете?

— Кривого Маруфа. Есть такой тип. Я правильно эта сказал — тип?

— Правильно. Но я такого не знаю. Каков он?

— Не знаешь — не скажу. Тебе лучше и не знать. Увидишь — забеспокоишься. Он сразу поймет. Потом, как я думаю, сам Маруф на базаре не будет. Его люди придут. Через них самого Маруфа найдем.

— Все понял, — сказал Черкашин, несколько обидевшись. — Только учти, у меня времени мало, рафик Мансур.

— Час есть? Этого хватит. Они тебя быстро найдут.

— И, как у нас говорят, «перышко в бок»?

— Нет, товарищ, не так. Им нужен живой человек. Они его увести хотят. Потому, увидят тебя, круги делать будут. Потом…

Мансур замялся, не найдя нужного слова, но на пушту все же не перешел. Он просто с шумом потянул воздух носом, показывая, что будут делать душманы.

— Обнюхают, — подсказал Черкашин.

— Точно, обнюхают. Этого будет достаточно. Мои люди все время рядом. Крепкие люди. У них глаза широко открыты. Ты не опасайся совершенно.

Слово «совершенно», должно быть, очень понравилось Мансуру, и он повторил:

— Ты совершенно не опасайся. Понимаешь?

Черкашин понял и пошел на базар.

Теперь, толкаясь в толпе, он боками ощущал, что здесь совершенно не безопасно. Его тискали, затирали, закручивали, Он внимательно вглядывался в лица, но так и не заметил ни опекунов, обещанных майором, ни подозрительных лиц, из числа тех, кто должен был его «обнюхивать».

Базар жил своей, ни с чем не сравнимой жизнью. Суетился простой люд. Всюду поспевали торговцы мелким товаром. Их кормила неуемная увертливость, умение раньше других оказаться рядом с тем, кто даже случайно забрел на торжище. Авось и подойдет кому-то их немудреное барахло. Одному зажигалка «Ронсон», бывшая в употреблении, но все еще блестящая и почти как новая. Другому — пачка лезвий «Жиллет». Третьему — батарейка к транзистору. Конечно, даты выпуска и срока годности на ней не указано, но ведь дешево продается, и, если аллаху будет угодно, батарейка эта может оказаться совсем неплохой.

Солиднее выглядели торговцы товарами, имевшие собственные лавки и мастерские. Они либо сидели у открытых дверей каморок, забитых всяческим барахлом, либо, прислонившись к косякам, стояли рядом, степенные, суровые, полные достоинства и понимания своей значимости в этом неугомонном мире.

Черкашин остановился возле мастера-медника, работавшего возле своей лавчонки. Тот сидел прямо на земле, подстелив под себя обрывок старой, потертой кошмы, и выбивал из листа металла веселую, звонкую чашку. Между ног мастера стояла толстая чурка с вырезанным углублением, которое напоминало полусферу. Полость была тщательно отполирована, и мастер — остад — вбивал в неё металлический лист. Бил он быстро и точно, резкими, внешне легкими движениями. Брал не силой, а мастерством. Молоток тюкал и тюкал, и Черкашин даже уловил нехитрый мотив, который, веселя себя, выстукивал медник: тюк, так, так, чи-чи, тюк-тюк-тюк. Под ритмичный бой молотка можно было свободно приплясывать или петь протяжную, заунывную песню. Подумалось, что, должно быть, узбеки назвали кузнеца именно из-за ритма, выбиваемого им в работе, тактакачи — слово как стук.