Геннадий Фиш - Падение Кимас-озера

Было отчаянно тихо.

Слышен был скрип наших верных лыж и тихое наше дыхание.

Мороз стоял не меньше, чем в тридцать пять градусов.

И вот в темноте ночи глаза мои разглядели шесть черных точек, шесть фигурок на лыжах.

Мы осторожно подобрались поближе, и только на расстоянии полукилометра они разглядели нас.

Мы отлично видели, что у них были винтовки, они шли вместе.

Наших сил здесь не было и быть не могло. Мы были первые бойцы Красной армии в 1922 году в этих краях.

Стало быть, это лахтари.

— Мы стрелять не можем: если вблизи у них крупные силы, они насторожатся. Захватим их в плен живьем. Их шесть, и нас шесть. Но мы коммунисты, у нас инициатива и опыт.

Говорю это я своим ребятам, а сам примеряю, правильно ли закреплен ремень, не будет ли убегать от меня на полном ходу лыжа.

— Вспомните о товарище Яскелайнене, — говорю, — и вперед!..

И мы рванулись вперед.

Видим: неприятельский дозор повернул и дает ходу обратно.

Уходят от нас.

Ну, думаю, раз они не стреляют, тревоги не подымают, значит, никаких сил лахтарских в деревне нет; значит, тем более мы обязаны их живьем товарищу Антикайнену доставить.

И командую:

— Ходу!

Мы идем полным карьером, и я уже начинаю терять дыхание, но расстояние между нами и лахтарями почти не сокращается, потому что они здорово на лыжах бегают.

Я вспоминаю дорогого Лейно и смерть Яскелайнена и начинаю волноваться, и шире расставляю ноги, и сильнее отталкиваюсь палками, и, заставляя себя дышать ровнее, бегу вперед.

Меня обгоняет на этом быстром беге товарищ.

Товарищ Яскелайнен был в разведке и попался лахтарям в плен. И мы нашли его на горячем снегу с выколотыми глазами, с отрезанным языком... Голубые глаза Яскелайнена завораживали девушек. Острый язык Яскелайнена тешил товарищей. И вот он лежит без шлема у наших ног, без дыхания, наш дорогой товарищ, таммерфорсский красногвардеец, токарь Яскелайнен...

И я бегу вперед, сгибаясь в три погибели, отталкиваясь двумя верными палками, скользя по уже проложенному первым товарищем следу.

Мы с размаху входим в следы лахтарей и уже бежим по этим горячим следам, и тишину морозной ночи нарушают мерное шуршание уминаемого лыжами снега, резкое наше дыхание и разнобой сердец.

И уже видна деревня, куда бегут от нас лахтари.

Она темнеет у горизонта, как низкорослый лесок, и не играет ни одним огоньком. И мы все-таки приближаемся к лахтарям.

Расстояние между нами сокращается.

Вся одежда делается липкой от пота; пот тяжелыми каплями скатывается со лба и, отягощая ресницы, слепит глаза.

«Мы по этому следу пойдем обратно к отряду, захватив пленных», — мелькнула у меня мысль, и я на ходу освобождаю руки из рукавов овчинного полушубка, рву пуговицы, и вместе с балахоном он падает на снег. А мы мчимся дальше...

Враги все чаще оглядываются на нас. Теряют темп, теряют дыхание...

Мы их явно настигаем...

Я бросаю шлем на снег и с обнаженной головой иду вперед.

Иду таким шагом, что сердце бьет, как колокол.

Ремень винтовки начинает снова резать плечо. Он попал на стертое место. Но нет времени поправить ремень, и мы мчимся вперед. И дыхание у каждого из нас, как паровозные дымки.

Мы лахтарей настигаем.

До деревни осталось метров двести, до лахтарей — метров сто.

Они продолжают уходить, и вот мы уже пролетели околицу.

Мы уже влетаем, разбрасывая палками снег, на главную улицу деревни, а лахтари продолжают удирать, правда, замедляя бег.

Между нами уже расстояние в пятьдесят метров.

— Бери их! — кричу я, и вдруг вижу: у стены ближайшего дома стоит дюжина пар лыж.

Лыжи прислонены к стене, а рядом торчат воткнутые в снег палки. Значит, в избе спит несколько лахтарей. Смотрю налево и вижу: там у избы тоже стоят прислоненные лыжи...

И я смотрю вперед и, насколько мой глаз в темноте различает, вижу прислоненные к стенам изб лыжи.

Так лыжи ставят, не внося в избу, чтобы они в тепле не разогрелись и снег не налипал бы, когда после, утром, снова придется надеть их.

«Да здесь никак не меньше сотни лахтарей! Даже гораздо больше».

Быстро соображая, я вижу, что неприятельский дозор заманил нас в западню. И мы попали в капкан, как хитрый песец.

Я смотрю вперед и вижу, что обогнавший меня товарищ тоже сообразил, в чем дело, и замедляет ход. Я оглядываюсь и вижу, что товарищи еще не понимают, что мы в западне.

И тогда я командую рывком:

— Хватайте гранаты!

У каждого из нас по четыре гранаты у пояса.

Мы все рвем гранаты с поясов. И еще командую:

— Швыряй гранаты в окна!

И мы летим на лыжах по дороге, как гроза, как дьявольское проклятие, и каждый бросает гранату в окно, в избу.

И звенят, рассекая морозную тишину январской ночи, разбиваемые стекла. И слышатся короткие вспышки рвущихся в избах гранат. И, разбуженные взрывами, ничего не понимающие, перепуганные до смерти, ругаясь и проклиная все, что можно проклясть, выскакивают в дикой панике из изб лахтари.

Полуодетые, забывая на месте винтовки, не успевая схватить лыжи, они в полном беспорядке бегут из деревни.

За околицу, по низам, по задам, за бани.

У меня истрачена последняя граната, я прислоняю свое лицо к раме разбитого окна и вижу невообразимую сумятицу в избе.

И вдруг возникает в деревне беспорядочная стрельба.

Я вскидываю винтовку и стреляю через окно в избу.

Затем вижу егеря в полной форме. Он кричит на бегущих в панике солдат своей лахтарской армии, он пытается остановить их, кричит им:

— Карельские свиньи, трусы!

Я спокойно беру его на мушку — и нет егеря.

Стрельба затихает. Неужели я еще жив? Неужели я даже не ранен?

И снова становится отчаянно тихо, и слышен далекий скрип чьих-то лыж.

И слышен еще около опушки взволнованный голос офицера.

Он пытается собрать свои силы.

Его ясный голос дребезжит в тишине ночи:

— Скоты! Их всего несколько человек. Приказываю остановиться.

Вдруг слышу оглушительный голос Аалто:

— Первая рота курсантов Интервоеншколы остается в деревне. Вторая рота через пять минут выступает. Третьей оставаться в боевой готовности!

Сердце мое бьет в грудь, оно сжимается где-то совсем около горла.

Молодец Аалто! Он всегда найдет, что оказать.

Итак, каждая наша рота равна двум курсантам.

Я бегу вперед, и на всем бегу правая лыжа натыкается на что-то мягкое.

Я валюсь в снег. Вылетаю с разбегу из валенок.

Пяточные ремни были закреплены слишком хорошо, и если бы я не вылетел из валенка босой ногой в снег, был бы обязательно вывих.

Лыжа моя сломана. Но я не унываю.

Я жив.