Михаил Аношкин - Трудный переход

Двое новеньких пришли прямо в поле. Васенев и Андреев стояли в сторонке и наблюдали, как работают бойцы. Прибывшие были заметно разными. Боец с монгольским скуластым лицом, коричневыми глазами, по-татарски смуглый, поправив на спине автомат, строго отпечатан шаг, ловко бросил ладонь к пилотке:

— Товарищ гвардии лейтенант, красноармеец Файзуллин прибыл в ваше распоряжение!

И хотя сказал он все это на безукоризненном русском языке, еле заметный акцент выдавал в нем татарина. Лейтенант наметанным взглядом окинул новичка и остался доволен: подтянут, статен, сдержан. Хорошо!

А второй топтался рядом, то и дело подкидывая на плече кавалерийский карабин. Потом кашлянул и сказал запросто:

— Ну так, значит, здравствуйте. Прибыл вот с товарищем Файзуллиным для новой службы.

Ему было лет сорок, бросались в глаза лихие, с рыжинкой усы. Глаза голубые и добрые, в паутинках морщин. На ногах обмотки. В роте никогда ни у кого не было обмоток. Когда-то раньше носили, а сейчас просто забыли, как с ними обращаться. А у новенького обмотки, правда, солидно потертые, но были пригнаны аккуратно, по-крестьянски.

Эта не воинская форма обращения, обмотки, которые казались страшным анахронизмом, а главное — возраст бойца смутили не только Андреева, но и железного по части воинских правил Васенева. По уставу требовалось строго одернуть бойца, потребовать, чтобы он доложил как полагается, но обоим он годился в отцы, и вроде бы неудобно было с ним строго разговаривать.

Андреев сказал:

— Вы не назвали свою фамилию.

— Ведь как некрасиво получается, — осуждая самого себя, проговорил боец. — Гордеев моя фамилия. Гордей Фомич Гордеев, стало быть.

— Товарищ Гордеев, — подал голос Васенев, — разве вас не учили, как правильно представляться командиру?

— Да почему не учили? — охотно ответил Гордей Фомич. — Учили. Даже в наряде вне очереди стоял. Да вот привык по-свойски, ничего с собой поделать не могу.

— В армии по-свойски не полагается, — сердито возразил Васенев. — Придется привыкать к порядку.

— Буду привыкать, раз такое дело.

— Товарищ Файзуллин, — спросил Андреев, — вы умеете обезвреживать мины?

— Так точно! — вытянулся по стойке «смирно» Файзуллин.

Андреев сказал:

— Вольно, вольно. — И повернулся к Гордееву: — А вы?

— Никогда не приходилось, товарищ командир. Вот, скажем, по плотницкому делу и даже по столярному — за милую душу все оборудую. А с минами не якшался, да и боюсь я их.

— Ладно, решим, — закончил знакомство Васенев. — Пока можете отдыхать. Вечером решим.

Файзуллин на другой же день пошел на разминирование, а Гордеев остался за дневального, потом дежурил на кухне — не было ему работы по специальности. Но Андреев тогда подумал, что неспроста командование подослало во взвод, отлично обученный минному делу, плотника. Значит, в скором времени потребуются и плотники, стало быть, назревают какие-то события, о которых простым смертным пока знать не полагается, но которые планируются высокими начальниками.

И вот, пожалуйста. Понятно, что напихали этот лес войсками не ради забавы, не для учений. Похоже, готовился удар и какую-то роль в предстоящих боях командование уже отвело батальону Малашенко, роте Курнышева, взводу Васенева и лично ему, старшему сержанту Андрееву, в равной мере, как Ишакину, Гордееву и всем остальным.

Батальон никто не тревожил до утра. Андреев спал под кустом, укрывшись плащ-палаткой, спина к спине с Ишакиным — так у них повелось давно. Проснулся старший сержант от того, что на этот раз шалый снаряд разорвался где-то совсем близко. И не один Андреев проснулся. Многие бойцы поподнимали головы, прислушиваясь, не повторится ли грохот еще. Но было тихо, и кто-то с досадой сказал:

— Поспать не дает поганый фриц.

Старший сержант заснуть больше не мог. В лесу полная тишина так и не установилась, но все-таки было спокойнее, чем вечером. Недалеко на малых оборотах урчал мотор, в подлеске, что темнел через проселочную дорогу, сердито разговаривали, и еле слышно, с перебоями, вдалеке бил короткими очередями пулемет. Но все эти звуки были настолько незначительны, что люди, привыкшие к военному шуму и грому, их просто не замечали.

Светало. Раньше всего оттаяли от темноты верхушки сосен. Потом посветлело на полянках. Прохлада забилась и под плащ-палатку Андреева. Никакие думы больше не тревожили его.

Григорий научился управлять собой. Вполне мог заставить себя ни о чем не думать, когда от дум нет отбоя. Он свободно обретал душевное равновесие даже в ситуациях неожиданных и опасных, хотя первое время было трудно.

Готовится наступление. Взводу, конечно, дадут горяченькую работу. Зачем гадать какую? Любую придется выполнять, а как выполнять — покажут обстоятельства. Одно ясно: легкой она не будет. Народ во взводе обстрелянный, притертый друг к другу. Лишь этот слишком штатский Гордей Фомич, но мужик он, видать, дельный, по-крестьянски сноровистый и всякого в жизни понюхал. Не подведет. По крайней мере, такое впечатление о нем сложилось за эти недели.

Андреев упустил какой-то миг и не заметил, как в лесу все пришло в движение. Зарокотали моторы, слышались отрывистые команды. Подал свой властный голос и лейтенант Васенев:

— Подъем!

Поднимались нехотя, чисто автоматически — утренний сон самый сладкий. Появился Курнышев, подтянутый, стремительный, и связной Воловик еле поспевал за ним.

— Лейтенант, — на ходу бросил капитан, — выводи взвод на проселок. Бегом!

Не успев как следует построиться, взвод торопливой рысью побежал за Васеневым.

Уже совсем рассвело. На макушках сосен загорелась розовая зорька.

— Эх, мать честна, — вздохнул Юра Лукин, — благодать-то какая!

— Любуйся хорошенько, — сказал Ишакин, — может, в последний раз.

— Дурак ты, Ишакин, — рассердился Трусов. — Вечно вякаешь невпопад.

— Я, по-моему, тебя не обзывал.

— А ты хуже сделал, — окрысился Трусов.

— Разговорчики! — подал голос Андреев. — Нашли время!

Трусов недолюбливал Ишакина. Чистейшей души парень этот Трусов. Жизнь за его плечами недлинная и светлая, как стеклышко. Для него не существовало сомнений, он с малых лет твердо усвоил, что такое хорошо и что такое плохо.

Мать у него была женщиной добрейшей и чистейшей души. И многое сумела передать сыну. Для него не существовало сильнее авторитета, чем она. Когда повару удавалось, например, приготовить что-нибудь вкусное, Трусов говорил:

— У меня мама тоже не хуже умеет!

Это была у него самая высшая похвала. Иногда, в сложных и путаных обстоятельствах, прежде чем принять какое-то решение, Николай всегда задавал себе один вопрос: а как бы оценила это решение мать? Об этом он размышлял даже вслух. Ишакин однажды посмеялся: