Николай Чебаевский - Страшная Мария

— А не обмишулился женишок? Может, там не чушка маячит, а бесенок лукавый?

— С кривым носом, с рожками?

— Нет, такого не маячит.

— Ну и слава богу! Значит, за нос водить никто не будет и рогатому не жить.

Подружка повернула зеркальце иначе.

— Может, теперь чего переменилось?

— Во, совсем иное дело: Мария Фоминишна показалась. Нарядная да приглядная.

— Показалась-таки! Нарядная? Наряд — к достатку, приглядность — к согласию. Жена перед мужем везде и всюду должна маячить, чтоб не забывал он дороги к дому.

Подружка поднесла зеркальце Марьке. Невесте не положено балагурить. Но назвать разрешалось все, что желалось иметь ей в доме, в хозяйстве. И скотины полон двор, и дом крестовый, и амбары с закромами зерна. Марька сказала:

— Вижу я милого Ивана Васильевича, себя возле него и детишек наших в счастье да радости.

Такое видение показалось необычным. Не принято признаваться в застолье в любви к собственному мужу и говорить не о достатке, а о счастье и радости. Все немножко опешили, наступила минутная пауза. Но вот кто-то в дальнем углу стола, среди молодежи, воскликнул восторженно:

— Вот это правильно! С таким муженьком, как Иван, более ничего не надо!

— Да и с такой женушкой Ивану — жить да любоваться.

Даже пожилые загудели одобрительно. Опять все пили, только невеста с женихом не пригубили. Дружки подняли их, поставили рядом. Ивана повязали белой шелковой лентой-поясом, Марьку — голубой. Потом заставили отступить ровно на шаг друг от друга.

Подружка взяла концы лент-поясов, невестин в левую руку, женихов — в правую. Все зорко следили за каждым ее движением, потому что наступал черед «крепления», самой важной части обряда.

— За самые концы держи! — советовали зрители. — Чтоб тютелька в тютельку.

— С кого начинать? — спросила подружка.

Тут ответ давали не жених с невестой, а родители жениха. Родителей невесты в застолье вообще не было. Находиться здесь им не полагалось, раз дочь ушла замуж «убегом». Назавтра молодые должны были пойти к родителям невесты с повинной. И тогда в невестином доме снова начиналась свадьба, только уже без обрядного застолья, а просто веселая пирушка с криками «горько».

Если жениховы родители желали показать, что выбор сына они не одобряют, то объявляли: начинать крепление с невесты. Этим они как бы говорили, что девка «обратала» парня. Если же невестку сын выбрал им по вкусу, тогда предлагали начинать с сына.

Однако старый солдат пристукнул своей деревяшкой и, как Марька, сказал не по обычаю:

— А с обоих сразу начинай. Да крепи так, чтоб на всю жизнь!

Отклонение это было встречено дружным одобрением.

— Правильна-а! И крепче вяжи, чтоб судьба не развязала.

Подружка связала банты, отскочила в сторону. Посаженые отцы принялись разглядывать узел.

— Крепление похвально. И аккурат посередине. Знать, вовек не отлучаться друг от друга, пока господь не приберет.

— Пораздвиньтесь, чтоб людям было видать.

— Двигайся не двигайся, а точно — жить да красоваться.

Еще раз выпили. Теперь заставили чокнуться и жениха с невестой. Они обменялись рюмками и выпили до дна, перевернули рюмки.

В кухне убрали половики, загудел пол от пляски.

Сарбинка разудало отгуляла вольную свадьбу.

Недолгим было счастье Марьки. Года не минуло — грянула германская война. Единственному сыну солдата-инвалида, Ивану, была положена отсрочка, однако его сразу же забрали. Объявили: раз женатый, останется со стариками молодица, — льгота отпадает.

Люди болтали, что опять не обошлось без козней Семки Борщова, который пристроился писарем при воинском начальнике. Красавчик после бегства Марьки назавтра же сыграл свадьбу, взял в жены Катерину, Марьину подружку, которая уговаривала ее на крылечке, нахваливала Семку. По деревне язвили: женился, чтоб не пропали заготовленные водка и еда. Сам Семка, мигом высватав Катерину, бахвалился:

— Катька получше Марьки. И телом подобрее, и лицом побелее, и родители у нее побогаче, сами приданое дали. Круглый выигрыш получился!

О Марьке, говорил Семка, он не горюет и горевать не собирается. Сватался за нее просто потому, что жила у них в батрачках, привыкли жалеть ее, из жалости и выкуп родителям давали. Из грязи бы да в князи угодила девка, а раз ума не хватило, обзарилась на голодранца-варнака, пусть на себя пеняет.

Ну, а что было у Семки на уме — кто знает? Только позор не вдруг смоешь. Все понимали, что Семка затаил лютую ненависть. И похоже, постарался, чтоб Ивана в первую голову отправили на войну.

Служил Иван матросом на Балтийском флоте, на минном тральщике. Как он там плавал и вылавливал эти окаянные мины, Марька не представляла себе. Никогда не видывала она ни моря, ни мин, да сердцем понимала, что вылавливает Иван злую смерть, стало быть, и сам ходит рядом со смертью.

Тревогу на время рассеивали письма. Однако, вспыхнув, радость быстро гасла: Иван мог десять раз сгинуть за то время, пока шло письмо. Было бы, наверное, все-таки полегче, если б осталась с ребенком. Растила бы второго Ивана.

А война шла нескончаемо. И кроме гнетущей тревоги за Ивана, много свалилось в эти годы на Марьку горьких вестей. Без вести пропал на фронте брат. Тиф-брюшняк унес в могилу отца с матерью, двух сестер. Умерла и свекровка. Осталась Марька одна со свекром. Невелико у них хозяйство, конь с коровой да пашни полторы десятины, только старый солдат теперь был вовсе не помощник, и все заботы-работы лежали на Марькиных плечах. Для одной-то груз нелегок, тянуть да тянуть.

Изверилась Марька и чаще ждала не возвращения мужа, хотя бы покалеченного, как свекор, а похоронки из волости. Скольких уж солдаток подкосила эта злюка-весть, не верилось, что и ее обойдет.

Но Иван явился.

Ранним декабрьским утром, едва прогорланили зоревые петухи, настежь распахнулась дверь избы, и в облаке морозного пара через порог шагнул матрос в бушлате.

Марька, только что принесшая со двора охапку поленьев, обомлела, с грохотом выронила их возле печи. Лампу Марька не зажигала, потому что не было керосина, а печь еще не успела растопить, в избе стоял полумрак, она не узнала Ивана, но сердцем почуяла: это он. И не помня себя стремительно кинулась к нему, повисла на шее.

— Живой! Живой!! — всхлипывала она.

Иван крепко ее обнял, произнес весело:

— Не реви, а радуйся, Марька! Я не просто живой — я всем нашим мужикам и бабам вольную жизнь принес. Пришел не абы как — с Советской властью в руках.

До Сарбинки дошел слух, что в «Расее» рабочие да крестьяне сбросили буржуйское правительство и установили народную власть. В больших сибирских городах, уверяли люди, тоже народ власть захватил. Но в окрестных селах и деревнях все пока было по-старому. Волостью правили старшина с писарем, в деревнях — сельские старосты. Люди поэтому и верили и не верили, что войне конец и солдаты скоро вернутся домой. Была уже одна революция — царя скинули, а война все продолжалась.