Николай Чебаевский - Страшная Мария

Загнанный окончательно, конь, казалось, должен был пасть где-то невдалеке. Но опасность придала, ему неведомые силы, он галопом уносился все дальше и дальше.

Цыган вскочил на передок кибитки.

Вскоре наперерез им из кустов вырвались Семка с волисполкомовцем. Потрясая револьверами, спросили:

— Марью тут не видели?

— Какую Марью? — переспросил цыган.

— Красную партизанку! Тьфу, да откуда тебе знать, как ее зовут!.. — сплюнул Семка. — Баба, в общем, верхом тут должна была появиться.

— Не видели бабы.

Бандиты настороженно оглядели подводу. Из кибитки торчала разная рухлядь и выглядывал старый облезлый медведь со слезящимися глазами, с железным кольцом в носу. Это был «кормилец», с которым цыгане выступали по деревням с нехитрыми «номерами», собирая плату натурой. Любопытные мужики и бабы и особенно ребятня тащили им хлеб, молоко, солонину…

— Больше там никого нет? — кивнул Семка на кибитку.

— Кто под медведя полезет! — усмехнулся цыган. — Зверь — он и есть зверь, хоть и ручной. Попробуйте, может вас пустит.

Он чуть тронул за кольцо, медведь рыкнул, и кони Семки и волисполкомовца отпрянули.

— Так не видели бабы?

— Топот слышали, вон там! — махнул цыган в сторону, куда ускакал конь с пучком горящего сена под хвостом.

Семка с волисполкомовцем глянули туда. Увидели, как мелькнула на пригорке среди кустов лошадь. Гикнули, поскакали в погоню. А цыгане подхлестнули коней, заспешили в другую сторону.

По дороге Руфа сказала:

— Прознали, будто ты в председателях теперь. И вот поехали узнать, не нужен ли опять кузнец, раз мирная жизнь вернулась.

Мария ответила, что кузнец-то нужен, но мир еще не совсем установился. Кулачье, похоже, затеяло восстание.

В Сарбинке Мария подняла всех верных партизан и вместе с ними поскакала в Высокогорское.

Кулацкое восстание, поднятое Роговым и Новоселовым, не получило широкого размаха. Народ не удалось поднять обманом, уверениями, что мятежники борются за истинно Советскую власть. И хоть немало погибло от рук бандитов по селам советских и партийных работников, но чоновцы вместе с бывшими красными партизанами подавили бунт. Рогов застрелился, Новоселов ушел в Мариинскую тайгу и там был убит своими же головорезами. Красавчик сумел снова скрыться.

Летом двадцать первого, по-настоящему мирным летом, в Присалаирье судьба в последний раз свела Марию с Семкой.

В мае Мария заболела тифом, месяц провалялась в уездной больнице. Возвращалась она в Сарбинку уже в июне, когда начинаются первые покосы. Волисполкомовские лошади оказались в тот день в разгоне. Правда, можно было взять подводу у кого-нибудь из высокогорских мужиков по наряду, но Мария отказалась от этого.

Торопиться было некуда, захотелось спокойно пешком пройтись по мирной земле.

Денек стоял солнечный, но не жаркий. Со степи к тайге катился настоенный на травах ветерок. По небу неспешно плыли перистые, насквозь просвечивающие облака.

Впервые за последние годы Мария испытывала нечто вроде покоя. Хотя слишком глубокими были раны на сердце, но ведь они болят не всегда с одинаковой силой. Случается, боль утихает от одного ласкового слова. А для Марии, с малых лет научившейся не чувствовать себя одинокой на природе, много говорили и шелест трав, и дрожание осинового листа, и звон кузнечиков, цвирканье незаметной овсянки в кустах, даже трескотня сороки на березе. Все было полно тепла, все касалось души.

А звон кос, доносившийся в чистом воздухе издалека, говорил ей о том, что и за долгие годы войны и неурядиц люди не разучились бережно относиться к земле. Немного еще звенело литовок, настоящая сенокосная пора не пришла. Это валят траву на сено-зеленец для телят и жеребят. А для коров и лошадей выйдут заготовлять корм позже, когда трава созреет, выколосится, даже частично выбросит семена. Тогда сено будет хоть, и погрубее, зато поэкономнее. А главное — на следующий год травостой не оскудеет, вырастут не только корневищные растения, но и те, которые размножаются семенами…

Вот о каких крестьянских делах думала Мария.

Внезапно невдалеке от дороги раздался заполошный крик. Мария настороженно повернулась в ту сторону, откуда доносился голос, и увидела: из лога по густому разнотравью, порой ломясь прямо через кусты, бежал к ней Тит Голубцов.

— Ma… Марь… Марья-я!.. — вопил Голубцов, захлебываясь. — По-по-стой!.. По… по-годи!..

— Чего тебе? Что стряслось? — Мария заспешила к нему навстречу.

— Ба… ба… бандит тамот-ка!.. Бо… Бо… Борщов!..

— Семка?! Обглодыш? Откуда он взялся?..

— Там, там он! — захлебывался Тит. — Я… я… к-косой его!

Время хотя и настало мирное, но Мария еще ни дня без оружия не ходила. И теперь при ней был браунинг, она мигом поставила его на боевой взвод…

— Где, где он, Борщов, показывай?

— У че… че… че…

Мария, не дожидаясь, когда Тит справится со своим языком, впереди него устремилась по логу.

Позднее Голубцов, всячески преувеличивая свою отвагу, во всех подробностях рассказывал, как и что случилось.

Семен подкараулил Тита на покосе, под дулом револьвера отобрал лошадь, выделенную для семьи Голубцовых Сарбинским совдепом. На этот раз горемыка Тит не уступил, однако, безвольно, как тогда, когда забрали у него корову, приведенную ему в восемнадцатом году Марией. Годы гражданской войны кое-чему научили Тита. В тот момент, когда Семка вскакивал на коня, Тит успел схватить литовку, изловчился и, как крюком, сдернул насильника на землю, а потом кинулся звать на помощь Марию. Он еще раньше увидел ее на дороге, это и придало ему смелости.

Прибежав на место стычки, Мария увидела Семку лежащим на боку в луже крови и зачем-то шарящим рукой в выкопке — неглубоком колодчике, вырытом Титом в логу, чтобы не ходить с покоса на речку. Другой бок Красавчика был так разворочен литовкой, что кишки вываливались наружу.

Семка тоже увидел Марию. Он перестал елозить рукой в выкопке, приподнял голову, сказал хрипло:

— Добивайте!

— Ишь чего захотел — легкой смерти! — вознегодовал Тит, вдруг перестав заикаться. — Сам-то, небось, как людей истязал. И у меня вон лошадь захапал — ребятам бы с голодухи довелось помирать… Так и тебе будет самая лютая смерть!..

Голубцов оглянулся по сторонам, заметил невдалеке под черемухой большой муравейник, предложил Марии:

— Швырнем его на эту кучу. Муравьи, как лягушку, до костей обгложут. Пусть-ка покрутится.

В глазах у Семки метнулся ужас, он выдавил непослушным языком:

— Пощади, Марья!.. И так… помирать тяжко… живот-то огнем горит…

И, странное дело, не возникло ожесточения в душе Марии, шевельнулось даже что-то вроде жалости. Она презирала себя в эту минуту за слабость, но ничего поделать с собой не могла. Враг был повержен, обречен на смерть — и в сердце уже не было ни ярости, ни ненависти к нему. Вместо этого явилось любопытство: зачем здесь оказался Красавчик, если не осталось у него в Сарбинке никого из родни? Неужели бандита могла позвать родная сторона? Ведь Семка не дурак, знает, что где-нибудь в чужом краю ему было проще скрыться от кары.