Николай Чебаевский - Страшная Мария

И Мария не удержалась, спросила об этом Семку, который теперь ничуть не походил на былого Красавчика: все лицо у него обросло диким волосом, нос перебит, лоб рассечен широким шрамом, одно ухо наполовину оторвано. Знать, крепко досталось от чоновцев.

— Попрощаться приходил…

— С кем?

— С батей… с сынками… Ну и с Катериной тоже… хоть и не люба она мне.

— А где она, Катерина? — взволнованно спросила Мария, сразу вспомнив о партизанской дочке Анютке.

— Где ж еще… на хуторе…

— На каком хуторе? Ну, отвечай, слышь!

— На каком еще… на своем… — с усилием отозвался Семен. — Вернулись они к пашне.

У Марии от волнения перехватило дыхание. Она тоже с трудом спросила:

— А… Анютка где?

Семка не ответил. Прикрыл глаза посиневшими припухшими веками.

— Чего ты молчишь, гад? — закричала Мария. — Угробили Анютку?

Окрик заставил раненого отозваться.

— Приемыш-то? Нюрка-то?.. — слабо сказал он. — Чего ей доспеется…

И опять замолчал. Вернее, губами шевелил, хотел еще что-то сказать, но уже не мог — обессилел от потери крови.

Мария резко повернулась к Титу:

— Ну-ка, запрягай поживей коня, поедем на борщовский хутор!

Телега стояла рядом, меринок как ни в чем не бывало пощипывал травку чуть в сторонке. Тит опрометью метнулся к нему, стал заводить в оглобли. Когда запряг, кивнул на Семку:

— А эту падаль как… швырнуть на кучу?

Мария глянула так, что Голубцов втянул голову в плечи.

— Клади на телегу. Поднимай за плечи, я — за ноги…

— Так это… На хутор нешто повезем? Гада-то такого…

— Он — гад, а мы людьми должны быть.

— Людьми-то людьми, а только больно уж…

— Кому больно? Тебе? А откуда эта боль у тебя взялась? — вскипела Мария. — Может, оттого, что в затылке чесал, когда другие для тебя и твоих ребятишек светлую жизнь отстаивали? Или оттого, что жалко гнать коня, подаренного тебе Советской властью?

— Да нет, я так… Я с охотой… Для Советской власти я завсегда. Я бы ее и с партизанами оборонял, да токмо ребятня одолела, — залебезил Голубцов. — Но-о, п-пшел!..

Телега заскрипела, колеса зашелестели по густой траве. Тит, подстегивая меринка, быстро зашагал рядом, Мария пошла следом.

Остыла она так же быстро, как и вспыхнула. Погодя немного, сказала Голубцову:

— Зверем сделаться, Тит Власыч, просто, человеком быть — потруднее.

— Оно вестимо так, вестимо, — поспешно согласился Тит.

Марию покоробила эта чрезмерная угодливость Тита, она ничего больше не сказала уже до самого борщовского хутора.

В сущности, ничего прежнего от этого хутора на старом месте не осталось. На пепелище Матвей сложил из пластов дернины одну лишь землянку, наподобие той, в которой жила у ворот поскотины Марька, когда пасла свиней. За землянкой посажен огород, а невдалеке засеяно десятины две пашни. Видимо, старик твердо намеревался укорениться с Катериной и внуками на прежнем месте.

Подъезд к хутору со стороны голубцовского покоса был неудобен из-за промывины-оврага. Тит двинулся в объезд, а Мария перебралась напрямик. Ей не терпелось увидеть Анютку. Рвалось к ней сердце, словно к родной дочке, хотя нашла она Анютку под кустом вовсе случайно и на руках удалось подержать всего несколько минут.

У землянки Марию встретил Матвей. Он совершенно поседел, резкие морщины вдоль и поперек иссекли его лицо.

— Возвернулись, вишь, в родное гнездовье, — сказал он. И сразу полез в карман, достал берестяной футляр наподобие табакерки.

«В старости-то, знать, никакие уже грехи не страшны», — подумала с усмешкой Мария: раньше табак и водку Матвей относил к проклятому зелью, всякое употребление их почитал за грех куда больший, чем сожительство с Фроськой.

Но это была не табакерка. Из футляра Матвей извлек заскорузлыми пальцами свернутую трубочкой бумагу, бережно развернул ее.

— Могешь глянуть, ты грамотна. Тут дозволение от Ленина. Я прошение ему с чужедальной стороны посылал. И вот дозволено жить с внучатами на хуторе. Потому изничтожать нас — это не по закону, даденному Советской властью.

— Откуда ты взял, что вас собрались уничтожать?

— Мало рази лютовали?

— Лютовали больше не мы, а твои Семка со Степкой да Фроськой.

— Ну, стал быть, в отместку….

— Старикам да бабам с ребятишками большевики не мстят.

|— Bсe едино, с грамоткой-то поспокойней.

— Да это вовсе не Ленин пишет, — прочитала Мария бумажку.

— Ясно, не самолично, но все едино по его, поди, указанию.

— Не финти, старый. Никакого тут указания нет. Просто из приемной ВЦИК дают разъяснение, что на земельный надел имеют право хуторяне, которые не занимаются эксплуатацией, обрабатывают землю своими силами.

— Какая теперь сплуатация, прокормиться бы только.

— Так тебя никто и не гнал, сам сбежал. А раз вернулся — живи. Но только от себя скажу тебе: смотри, внуков на ту же дорожку не поставь, что сыновей.

Тут подъехал Голубцов.

— Вот, можешь похоронить Семена по-людски, — кивнула Мария.

Матвей, глянув на распростертое тело сына, на развороченный его живот, весь затрясся, сжался, будто вдруг голышом оказался на морозе. Потом обрушился на Марию:

— Убила, стерва!.. Последнего сына убила!..

На крик выскочила из землянки Катерина, но тут же замерла столбом. Смотрела на телегу остановившимися глазами, однако не заголосила, как заведено у деревенских баб, даже слезинки не выронила. Видно, вышел у нее большой разлад с мужем, не жалела она его, а было просто тяжко, что такая злая пристигла его неожиданно смерть. Ведь ушел он с хутора нынче поутру.

— Прицепилась, ведьма, к нашим душам! И Лешку со Степкой сгубила, и до Семки добралась! — вопил Матвеи.

— Не бреши, старый хрыч! Лешка был у тебя почестнее других сыновей, мне его убивать было не за что. На тот свет отправился он по воле кровного братца, Степки. А Степку потом такие же, как он сам, бандиты угробили. Хотя не таюсь, я бы тоже не помиловала…

— Ведьма проклятущая! Неведомо было, кого на загорбке волок в свой дом, а то бы придушил тогда — святое дело сотворил! — брызгая слюной сквозь выщербленные зубы, исходил бессильной злобой старик.

— А кто бы за паралитичкой твоей стал прислуживать? Кто бы свиней пас? — поддела Мария.

— Гадюка, укараулила, убила последнего сына!..

— Не Марья, батя, меня убила, — совершенно неожиданно и четко сказал Семен, приподнимая голову, словно намереваясь встать. — Марья-то по-людски…

Голова Семки со стуком, словно деревянная, упала на доски телеги. Видимо, это было то секундное облегчение, которое появляется перед смертью даже в самом обессиленном теле.

Матвей подсунул под голову сына ладони-лопаты, принялся уговаривать мертвого:

— Молви еще словечко, сынок… Бог милостив…