Бела Иллеш - Обретение Родины

Бой длился два часа. На поле сражения осталось более ста гонведов. Большинство из них перестреляли сами жандармы.

В шесть утра жандармы вернулись обратно в Золотую, отозванные приказом нового начальника штаба 1-й гонведной армии. Жандармский батальон с приданными ему шестью гонведными ротами получил особое задание: перехватить три автомашины, на которых пробирались на север к русским генерал-полковник Бела Миклош-Дальноки и его приближенные.

Те из гонведов, кто остался в живых после двухчасового боя, бежали куда глаза глядят. Одни из них пошли искать спасения в Венгрии, большинство отправилось в леса партизанить.

Отряд потерял в этом бою трех убитых, семнадцать партизан было ранено. Лагерный врач, доктор Дежё Мандель, старый, низенького роста бородатый человек, работавший раньше врачом в Мукачеве, присоединился к отряду в волоцких лесах, сбежав из рабочей роты. Сейчас ему приходилось оперировать на весьма своеобразном столе: широкая доска, положенная на два пня.

Пастор подошел, поздоровался, Мандель не ответил. Руки его, вернее, пальцы двигались со сказочной быстротой. Он был близорук и потому низко склонялся над оперируемым.

На доске лежал гонвед Антал Бажик, перешедший к партизанам всего две недели назад. Осколок разорвал ему левое плечо, а пуля застряла в бедре. Пока хирург извлекал ее, Бажик до крови искусал себе губу.

— Вот она! Можешь сберечь на память! — произнес наконец Мандель, показывая раненому извлеченную нулю.

— Ведь ты не отправишь меня в тыл, Дюла, правда? — спросил Бажик.

И, смахнув правой рукой холодный пот со лба, раненый с тревогой впился в лицо Пастора глубоко запавшими, в синих кругах глазами.

— Нет. Мы возьмем тебя с собой в Венгрию! Очень болит?

— Пустяки! — ответил Бажик и снова прикусил губу.

— Бросьте притворяться! Должны радоваться, что болит, — сердито проворчал врач. — Могло быть и хуже.

Пастор обошел посты, перебросился двумя-тремя словами с часовыми. Затем опять вернулся к месту, где для командования отряда был разбит шатер из желто-зеленых плащ-палаток.

— Что делает Ковач? — спросил он Кишбера, который, тяжело вздыхая, заносил чернильным карандашом в тетрадь данные о погибших в последнем бою.

— Допрашивает пленных.

Пастор пробурчал что-то невнятное, что именно, Кишбер так и не разобрал. Тем не менее он выложил на стоявшую перед Пастором бочку, которая служила в данную минуту столом, полбуханки хлеба и кусок сала, предлагая командиру перекусить.

Ковач не отходил от попавших в плен к партизанам гонведов. Он не столько допрашивал их, сколько беседовал. Пленных было всего девять человек. Мартон поведал им, что в Венгрии будет скоро осуществлена земельная реформа. Пленные восприняли это сообщение без особого удивления.

Один из них, землекоп из-под Кечкемета, заметил:

— Про это мы слыхали.

— Откуда?

— Да так…

Почесав за ухом, землекоп подмигнул Ковачу чуть раскосым, монгольским глазом.

— Уже добрых полгода и священник, и управский секретарь, и приказчик так и лезут из кожи, чтобы доказать, что раздела земли не будет и быть, мол, не может. Вот мы и смекнули, куда дело клонится.

Набив глиняную трубку табаком из кисета, протянутого Ковачем, землекоп добавил:

— Разделить землю мы давно мечтаем. А теперь твердо верим, что так оно и будет.

Ковач подарил землекопу свой кисет из синего бархата.

«Того гляди, скоро не мы станем просвещать их насчет будущего, а они нас», — подумал Ковач, но сразу же поймал себя на мысли, что далеко еще не убежден в этом.

Один из пленных, худой, жилистый долговязый парень, в ответ на слишком растянутые заверения Мартона о неизбежности земельной реформы в Венгрии громко перебил его, не дожидаясь конца разъяснений:

— Зачем в тот раз вы отняли у нас оружие?

— Как зачем?

— А вот так! Если бы вы его сохранили, жандармам был бы теперь каюк. Ведь они храбры только с безоружными. Не отними вы наши винтовки, мы разгромили бы их и оказались бы сейчас уже на Тисе или еще того дальше — на том берегу…

Не без смущения слушал Ковач эти упреки.

Озлобленного гонведа звали Йожеф Липтак. Тридцать один год. До армии — каменщик в Кишпеште.

— Ну ладно, — сказал ему Ковач. — Хоть парень ты недисциплинированный, крикливый, не знаешь, как управиться со своими нервами, я на тебя не сержусь. Вот рассуди! Вы, гонведы, воевали против нас. Могли мы после того оставить вам оружие? Откуда мы знаем, куда бы вы его повернули?

Липтак заговорил не сразу, лишь зло скалил большие, белые как снег зубы. Но, заметив вдруг игравшую на мясистых губах Ковача полуулыбку, он мгновенно размяк и всю злость его как рукой сняло.

— Кто слушает ваши радиопередачи со станции Кошута, может подумать, что вы знаете про нас больше, чем мы сами… Но вы забываете все-таки одно: отец мой, например, в девятнадцатом году сражался под Шалготарьяном, старший брат — под Сольноком…

В это время появился Дудаш и вызвал Ковача к Пастору. Ковач торопливо сунул Липтаку портсигар, потом, чуть поколебавшись, зажигалку.

— Мы еще поговорим! — бросил он на ходу и поспешил к командиру.

— Послушай, Дюла! — громко воскликнул Мартон. Рад тебе сообщить, что оба мы отстали от жизни! Мы косные, поросшие мхом люди! Все еще трубим подъем для тех, кто уже ринулся в атаку…

— По радио получен приказ, — перебил его Пастор. Немедленно снимаемся с места. Нам предстоит соединиться в окрестностях Мукачева с частями Красной Армии. Максимум через три-четыре дня.

Ковач так и остался стоять с раскрытым ртом.

Когда наконец совершается то, во что крепко веришь и чего страстно ждешь, за что готов, если потребуется, пожертвовать всем, человек приходит в величайшее изумление. Исполнение долгожданных желаний поражает, пожалуй, сильнее, чем любая неожиданность.

Глаза Ковача загорелись огнем.

— Дюла! — начал было он, но так и не сумел продолжить.

— Приступай к сборам! — коротко и твердо распорядился Пастор.

Через несколько дней на Карпатских хребтах вспыхнули новые огни. Это гитлеровцы начали взрывать доты, мосты и виадуки укрепленной «линии Арпада».

И вот через заснеженные вершины Марамуреша, пробираясь то между темно-зелеными елями, то под жухлыми кронами осенних дубов, по не обозначенным даже на самых подробных военных картах обрывистым тропам, спускались — теперь уже на южные склоны Карпат — головные отряды автоматчиков Красной Армии.

Впереди, указывая им дорогу, шли венгерские и украинские партизаны.

В 1944 году галицийские леса рано покрылись ржавой желтизной. Склоны гор возле самых вершин, где растут одни ели, густо зеленели темной хвоей, а ниже, где царствует лиственный лес, все явственней проступали желтые, бурые и огненно-багряные пятна. Они ширились и росли с каждым днем.