Бела Иллеш - Обретение Родины

Драваи тоже был шахтер, хотя последние двенадцать с лишним лет ходил без работы. После того как во времена расправы над Шаллаи и Фюрстом ему пришлось пробыть семь месяцев под следствием, хозяева выгнали его с шахт Печского угольного бассейна. Во время допросов полицейские сломали Драваи левую руку. Впрочем, каким-то чудом, без всякой врачебной помощи, она у него зажила, да еще так хорошо срослась, что ничуть не мешала работать. Следствие — хоть и не было доказано, что Драваи член коммунистической партии, — оставило на его репутации черное пятно, по крайней мере в глазах тех, от кого в тогдашней Венгрии зависело, получит ли человек работу и кусок хлеба.

Даже сам Драваи не сумел бы, пожалуй, объяснить, как и чем он жил все эти двенадцать лет безработицы. Правда, выпадала порой случайная работенка да кое-что приносила ходившая на стирку и уборку по чужим домам жена. Но и всего, что оба они могли заработать за эти двенадцать лет, вряд ли хватило, чтобы прожить хотя бы один-единственный год по-человечески.

— Счастье еще, что у нас нет детей! — говаривал Драваи и прибавлял. — Да, нынче человеку остается радовать ся только тому, чего у него нет.

Драваи мог вполне обходиться без календаря, он и так безошибочно знал, что близится день 1 Мая или 7 ноября Ежегодно печская полиция за несколько суток до этих двух великих праздников пролетариата упрятывала Йожефа Драваи под арест, когда на неделю, а когда и на целью десять дней. Из года в год в двадцатых числах апреля и в самом начале ноября местные шахтеры устраивали складчину и относили ему в тюрьму передачу: полтора-два килограмма сала и три-четыре буханки хлеба, чтобы, сидя в кутузке, Драваи не голодал. У Йожефа имелась старая попона, которую он не продавал даже в самые тяжкие дни безработицы. Особенно выручала она его в ноябре, когда приходилось сидеть в холодной камере.

Драваи был коренаст и широкоплеч, со светлой копной волос и голубыми глазами. Волосы, правда, уже значительно поредели и серебрились сединой, но вислые усы рыжевато-соломенного отлива были по-прежнему густы. Во рту не хватало зубов — выбили полицейские. Крупные морщины покрывали его бритое, землистого цвета лицо с выдающимися скулами и широким крепким подбородком. Разговаривал Драваи неторопливо, чуть растягивая слова, грудным басистым голосом. Говорил редко и мало. Человек этот хорошо умел молчать.

Находясь много лет под неусыпным полицейским надзором, Драваи привык избегать многолюдных мест. Он не посещал ни церкви, ни кабака. Со своими товарищами-шахтерами тоже почти не общался, разве, встретив на улице кого-нибудь из стариков, перекинется с ним несколькими словами. Писем он не писал и не получал, газету не выписывал, радио тоже не имел. Но как ни странно, всегда был в курсе событий.

В июле 1941 года Драваи забрали в армию. В рабочей роте, где он первое время служил, велось немало разговоров о целях войны и о том, что Гитлеру не миновать поражения. Драваи был там, пожалуй, единственным человеком, не заводившим речи о политике. И тем не менее, когда рота не выполнила однажды полученного задания, командир приказал избить в кровь и оставил на несколько суток без еды именно его. После трехмесячного пребывания в рабочей роте Драваи без суда и следствия был брошен в будапештскую тюрьму на проспекте Маргит, где просидел почти три года. Летом 1944 года его вторично призвали в армию, но уже не в рабочую роту, а рядовым гонведом и без всякой подготовки отправили на фронт.

Весьма вероятно, что первым бросил притягательный клич «Домой!» вовсе не Драваи, а кто-нибудь другой. И уж наверняка не был он в числе тех, кто громче всех кричал о своей готовности с оружием в руках проложить для батальона обратную дорогу в Венгрию. Тем не менее и желание солдат любой ценой возвратиться на родину, и возникшее у них решение немедленно осуществить это желание тесно связывалось с его именем.

— Драваи сказал: «Домой»!

Не легко было родиться такому решению. Но когда оно пришло, то захватило всех с могучей силой.

Трудно было пробираться в октябре 1944 года от волоцкого виадука до родной Венгрии. Немецкие войска запрудили все дороги. Деревушки и села гитлеровцы жгли, а жителей угоняли на юг. На перекрестках стояли вооруженные пулеметами и минометами немецкие посты. С юга на север двигались свежие венгерские части, а навстречу им с севера устремились потрепанные остатки гонведных полков.

Стоявшие на всех перекрестках гитлеровцы давали проход гонведам, которых гнали в бой, а тем, что бежали на юг, приходилось или расчищать себе путь оружием, или, если это им было не под силу, обходить немецкие заставы далеко стороной. В придорожных канавах, среди разбитых автомашин, орудий и повозок вперемежку с лошадиными трупами лежали вповалку раненые. Они тяжело дышали, исходили стоном.

Драваи вел свой батальон через холмы и горы, выбирая преимущественно бездорожье. Теперь от главной магистрали Верецк — Волоц — Мукачево батальон отделяла лишь горная цепь. Солдаты шли гуськом, колонна их растянулась больше чем на километр. В трудном походе было брошено все лишнее, кроме оружия. После девятичасового марша в широкой балке батальон сделал наконец привал, Гонведы повалились ничком на сырую землю. От утомления и голода они были не в состоянии даже заснуть.

И вот тогда-то впервые в жизни Драваи произнес речь. Речь?.. Нет, скорей он говорил как бы сам с собой. Тихо, вполголоса, но вдумчиво и проникновенно объяснял он солдатам, почему им надо идти в Венгрию.

— Мы не бежим от войны. Мы просто перестали в ней участвовать на стороне немцев, защищать интересы господ. Но оружия мы не бросим. Нам еще предстоит бороться. Мы будем сражаться вместе с русскими против Гитлера и венгерских бар. Биться за мир и свободу, за венгерский народ. Русские показали пример, как это надо делать!

Драваи говорил медленно, с расстановкой, несколько раз повторяя отдельные выражения, а порой и целые фразы. Голос у него был хриплый, но он его ни разу не повысил.

— Домой!..

И снова шли гонведы — вверх, вниз, с горы, на гору, по нехоженым дорогам. В одной из долин они натолкнулись на группу венгерских артиллеристов, которые вот уже восьмой день, как дезертировали из своей части. Потом на покрытом палым листом горном склоне к отряду Драваи присоединилось еще четыре, а у подножия той же горы девять гонведов. На болотистой полянке в наспех сложенных из еловых веток шалашах жили две венгерские семьи — мукачевские рабочие с табачной фабрики. Они тоже примкнули к солдатам, как и четверо сельскохозяйственных рабочих из-под Ардо. На одном из этих рабочих, несмотря на холод и осеннюю непогоду, были надеты лишь полотняные штаны. Двум рабочим дали по винтовке, двое других вооружились топорами.