Бела Иллеш - Обретение Родины

— Превосходно написано! — воскликнул Тулипан. — Жаль только, что мы не можем его отпечатать… Видите ли, у нас печатный станок игрушечных размеров. Он может набирать и печатать только куцые заметки в пятнадцать-двадцать строк. Но ведь в них тоже можно вложить массу хороших мыслей и неподдельных чувств. Если, пример, вы напишете, что живы-здоровы, что русские воюют не против венгерского народа, а против его врагов… Это уже составит десять строчек. Еще десять уйдут на совет венгерским солдатам переходить к нам или возвращаться к себе на родину, в Венгрию… Такое ваше обращение мы наберем, отпечатаем и распространим… Оно будет иметь успех. Оно спасет жизнь многим гонведам…

Тольнаи молчал.

— Значит, так и порешим, товарищ Тольнаи. Двадцать строк. Как только они будут готовы, передайте их Прохаске.

Вот таким образом и получилось, что солдаты разбросанных по всей Галиции венгерских частей познакомились с призывом Тольнаи прежде, чем им зачитали сообщение будапештской газеты о том, с какой зверской жестокостью умертвили партизаны священника Петера Тольнаи.

Все это время Тольнаи был до такой степени углублен в себя и в свои размышления о грядущем, что не заметил даже, как начал обновляться лес, не видел новых, свежих красок вокруг, не ощущал бодрящих запахов. Когда он попал в партизанский лагерь, деревья лишь робко раскрывали клейкие почки. Сначала, целых трое суток подряд, тихо и как-то по-осеннему грустно шел дождь, не предвещая близкого наступления весны. Потом три дня сияло солнце, но не лучезарное, весеннее, а жаркое, каким оно бывает летом Лес оживился. Серые, раскачиваемые ветром ветки выпускали все новые и новые бледно-зеленые побеги, одевались яркой листвой. Когда налетал порыв ветра, в лесу раздавался уже не треск, не шорох, а легкий шелест и гул. Там, где еще неделю назад утренний туман держался вплоть до полудня и задолго до наступления темноты вновь опускался к земле, еще более тяжелый и душный, теперь солнечные лучи уже с утра быстро сушили росу, а на закате жарко прощались с уходящим днем.

Тольнаи ощутил весну, только когда младший лейтенант, радистка отряда, прозванная Жаворонком, принесла ему несколько фиалок.

Прежде чем получить это прозвище, радистка звалась Тамарой. Дочь одной одесской докторши, она собиралась стать инженером, но затем прямо из института ушла на фронт. Это была высокая стройная девушка с миндалевидными карими, чрезвычайно выразительными глазами.

Есть немало стройных девушек с необыкновенными глазами, но, по мнению Тольнаи, Тамара была прекраснее всех. Когда у партизан портилось настроение — бывают ведь и такие минуты — или их одолевала усталость, Тамара принималась мило и весело распевать, за что в отряде и прозвали ее Жаворонком.

Тольнаи восхищался не столько этими веселыми песнями сколько тем, что младший лейтенант Тамара всегда оставалась бодрой, подтянутой и опрятной. Из-под расстегнутого ворота кителя неизменно выглядывала белоснежная блузка, от одежды и коротко остриженных каштановых волос девушки пахло хвоей и весной.

Уже четыре месяца провел Тольнаи в отряде «Фиалка». Безмерно длится ночь, когда, например, человек проводит ее на ничьей земле, между двумя линиями фронта. Нескончаемыми представляются три-четыре секунды, в продолжение которых слышишь свист и завыванье мины и не знаешь, пролетит ли она мимо или накроет. И самой долгой может показаться именно та, надрывающая нервы и доля секунды, которая проходит с момента падения мины до ее разрыва. А вот месяцы борьбы и труда пролетают молниеносно.

За четыре месяца, проведенных в отряде, Тольнаи похудел, но заметно окреп, научился владеть оружием и очень гордился, что стал метким стрелком.

Многое из того, что когда-то учил, он успел позабыть, многое, во что раньше верил, считал теперь путаным в даже смешным. Зато постиг немало нового.

Весна выдалась короткая, дождливая и ветреная, а рано наступившее лето было знойным и сухим. Солнце выжгло травы. В лесу застоявшийся под деревьями воздух был изнуряюще душным. Впрочем, партизаны сильно страдали от весенних дождей, летом им стало куда легче.

С начала мая до середины июня в расположение отряда «Фиалка» раз семь прилетали самолеты с Большой земли. Это были небольшие крылатые машины, предназначенные для перевозки раненых. Красноармейцы прозвали их «кофемолками».

Таким «кофемолкам» не нужен аэродром, они могут сесть и в поле, и на лесной лужайке, а в случае необходимости даже прямо на шоссе. После короткого разбега такой самолет взлетает в воздух с площадки размером всего несколько десятков метров. Грузоподъемность его, конечно, невелика, измеряется не тоннами, а килограммами.

«Кофемолки» привозили в отряд письма, газеты, книги и медикаменты. Случалось им доставлять в лагерь также и людей. Иной раз самолет увозил с собой раненого или пленного.

В ночь с шестого на седьмое мая на территории лагеря приземлился самолет, прилетевший за подполковником фон дер Гольцем, а в ночь с одиннадцатого на двенадцатое прибыл еще один, который привез на своем борту советского капитана Йожефа Тота и забрал обратно на Большую землю Дюлу Пастора.

Приказ покинуть партизанский отряд удивил и неприятно поразил Пастора.

— Получишь работу куда более сложную, интересную и ответственную, чем теперешняя твоя работенка! — утешал его капитан Тот.

— Более сложную, интересную и ответственную… — повторил Пастор, расстраиваясь еще сильнее. — Здесь я хорошо знал, что делаю и что мне нужно делать. А для работы более сложной я не гожусь.

— Было время, когда ты не верил и тому, что станешь хорошим партизаном, партизанским командиром. А вот выяснилось, что сам ты судишь о себе не совсем правильно.

— Да что вы на самом-то деле! Я не ребенок — бегать за медовыми пряниками!

— Очевидно, все-таки ребенок. Если сам не приметил, как вырос из одежды, которую до сих пор носил.

За организацию питания в пересыльном лагере в Давыдовке, за успешную борьбу с эпидемией и спасение жизни многим тысячам венгерских военнопленных Йожефу Тоту было присвоено внеочередное звание капитана. Двадцативосьмилетний капитан был человеком тихим, молчаливым и очень серьезным. Его смугло-оливковое лицо редко озарялось улыбкой, но, мечтая и говоря о будущем или слушая, как об этом говорят другие, он весь светился радостью и смеялся так, что были видны все его тридцать два белоснежных зуба. Карие, глубоко посаженные глаза Тота взирали на мир с жадным любопытством и детским восторгом, что совсем не вязалось с серьезным выражением его лица.

После смерти бабки и деда у капитана Тота в Дебрецене не осталось никакой родни. Тем не менее он чувствовал, что там, на родине, его ждут. Если кому-либо вздумалось спросить, кто именно, он бы вряд ли нашел, что ответить, но его лицо определенно бы зарделось.