Олег Тихонов - Операция в зоне «Вакуум»

Никаких отношений у них тогда не возникало. Лишь намного позднее тучинской горячности чем-то приглянулась его немудреная замкнутость. Это случилось в 1934 году, когда после девятимесячных пропагандистских курсов в Гатчине Тучин вернулся в Федоровскую избачем. Ему шел тогда двадцать первый год, и он с запоздалой жадностью окунулся в книги. Читал, как жил — налетом. Тут-то неожиданно выяснилось, что в книжном мире семнадцатилетний Антонов — старший, что в принципе они недалеки от уравновешенной зрелой дружбы.

Вскоре Тучин снова исчез. Хозчасть Совнаркома, комендант здания ЦК КП(б) республики. В мае 1943 года в Горнем встретились и наспех разошлись уволенный за непослушание помощник киномеханика и подозрительно довольный собой финский староста.

Ломай теперь, Антонов, голову, к кому и зачем идешь за Лобановский мост.

Город оказался тише, чем думалось издали. Прохожие в гражданском — редкие, деловито торопкие. У патрульных шаг с ленцой, вразвалочку. Деловитость — страх, ленца — настороженность. Неправдоподобные улицы без детских голосов.

Город с двойным дном. Непостижимая для пришлого жизнь. Где они, казармы и лагеря? Кто друг в казарме, кто враг в лагере? Чьи глаза сочувствуют и предают, кто умрет, но не выдаст? «Зона вакуума» — от незнания всего этого. Кроме незнания, других стен у «Онежской крепости» нет. И это неправда, что фашистские козлятки из Äänislinna не отпираются. Просто у всех крепостей засовы открываются изнутри.

Тучин думал, как сказать обо всем этом Антонову и можно ли обо всем этом ему сказать. Нужно, потому что другого шанса нет.

Постоял у обрыва парка Онежского завода. В низине, за желтыми верхушками берез, мертво лежали взорванные корпуса. Лишь в дальнем правом углу чуть теплилась жизнь — там вздымалось облако дыма и пара, грохал по жести молот.

Вышел на площадь. Здесь, в центре циркульного ансамбля высился прежде гранитный памятник Ленину, теперь стояла на постаменте пушка.

К краям площади по всему ее кругу жались машины. Кисло, по-муравьиному пахло осиновой гарью — машины почти сплошь газогенераторные. Поминутно хлопали массивные двери, вытягивались у дверей часовые — военный, политический, полицейский муравейник оккупированной Карелии суетливо вершил свое дело.

При выходе с площади на улицу Энгельса его впервые остановил патруль, и он понял, что давно, почти с наслаждением ждал этой минуты. Это был миг, когда все, что было его позором, наконец становилось его силой.

Выложили паспорт, пропуск, удостоверение старосты, сложенный вчетверо наградной лист. И пожилой лейтенант без слов козырнул, расступились патрульные, и он зябко вздрогнул при мысли о тех, кто на его месте уже чувствовал меж лопаток холод смерти.

Обогнул гостиницу «Северную», точнее то, что осталось от нее, — шесть колонн с остатками лепного перекрытия, груда кирпича и балок.

Спустился к Онежскому озеру. Обгорелые стояки печей, остовы кирпичных стен с пустыми глазницами. Аллея молоденьких тополей у воды, почти безлистых, с распоротыми огнем боками…

Пройдут годы — круглые годичные кольца тополей станут разорванными эллипсами, вокруг опаленной сердцевины уродливо наслоятся годы. И в далекий мирный день люди с удивлением глянут на разъятую кору, четвертованную и все-таки живую крону, и, может быть, не поймут, отчего это с тополями случилось. А он, Тучин, напомнит. Он приведет сюда дочек и внуков, он объяснит, как живое умеет цепляться за землю, в которую пущены корни… Он так надеялся привести сюда дочерей и внуков

Вечером, в доме Лидии Ивановны Дерябиной, что за Лобановским мостом, Тучин пункт за пунктом, по-горбачевски загибая пальцы, изложил Антонову свое чрезвычайное дело. Шел ли он на риск, доверяясь чувству прежнего товарищества? Думал ли о том, что Антонов может заподозрить его, старосту, обласканного Рюти и Маннергеймом, в провокации?

Антонов сидел на краешке венского стула, выставив вперед прямую негнувшуюся ногу, и жгутом скручивал кепку с большим дряблым козырьком. Его доброе лицо с пухлыми застенчивыми губами было красным. На выпуклом лбу выступила испарина.

Антонов принимал нелегкое решение. И Тучин ничем не мог помочь ему, потому что ничего не мог рассказать ни о Горбачеве, ни о себе. Он действовал от имени своего сомнительного, в глазах Антонова, патриотизма, но требовал, может быть, жизнью оплатить их землячество, их старую дружбу.

Антонов поднял голову и пристально всмотрелся в тучинские глаза, ища в них все недостающее. Тучин был спокоен, строг, хотелось верить в него — почему-то веришь людям, у которых хватает силы не объяснять, не оправдывать своих действий, и чем сложнее ситуации — тем больше.

Судорожно сглотнув, Антонов спросил:

— Значит, ничего сказать мне не можешь… для кого, зачем?

— Нет.

— Ну что ж… Мне терять нечего, — скомканной кепкой вытер лоб и не без вызова добавил: — Я, Дмитрий, давно согласен… раньше, чем ты пришел. Намного раньше.

Тучин удовлетворенно кивнул. Ничто не изменилось, ни в его лице, ни в позе. Спросил:

— Лично ко мне у тебя нет вопросов?

— Есть… Как к тебе относится Маша?

— Какая Маша? Жена, что ли?

— Она.

— Понимаю. Отвечу… Маша, Николай… Маша родила мне двух дочерей, Маша хочет сына… Вопросы?

— Больше нету.

Николай неуклюже встал, опираясь, накрыл рукой тучинское запястье и мощно сжал пальцы.

— Скажи, Коля, у тебя есть хоть паспорт-то?

— А как же.

— И ты можешь свободно ходить по городу?

— Попробую.

— Попробуй, а на рожон не лезь. И записей — никаких. И никаких помощников. Дело для одной пары глаз… Для одной жизни, Коля. И еще — в конце сентября появись-ка у нас, в Горнем.

— Каким путем?

— Любым, но появись… Есть у тебя там мать, а у матери над головой не крыша — решето, а тут зима на носу, вот и повод тебе.

Тучин выпрямился, весело встряхнул Антонова за плечи.

— Теперь иди.

Итак их стало семеро:

Дмитрий Горбачев,

Павел Удальцов,

Сильва Паасо,

Михаил Асанов,

Степан Гайдин,

Семен Июдин,

Павел Бекренев.

Двое русских, финка, карел и трое вепсов.

Соорудили шалаш — на высотке, в двух километрах от Лабручья, в глухом, отдаленном от дорог лесу. С запада и востока их прикрывала непролазная трясина, на южных подступах высотку когда-то штурмом взяла буря, лес полег, пророс молодью — тут сам леший ногу сломит. Лишь на север тянулась едва приметная хожая тропа. Туда смотрел пулемет старой английской марки «Льюис».

Обеды стряпали на костре. Спали на хвое, устланной парашютным шелком. Шелковым пологом завешивали вход.