Борис Беленков - Рассвет пламенеет

— Да, спешивай с повозок всю свою технику. На колеса противотанковые пушки. Ездовых, обозников — в поселок. Пусть укрываются хорошенько.

— Есть!..

— И быстренько действуйте, Симонов.

В голосе Беляева Симонов расслышал сдержанную тревогу. Отдав приказания, он взял Беляева под руку, и они отошли в сторону.

— Так вот, Симонов, — сказал Беляев. — Против нашего участка пока что танков не видно. Кругом же невообразимый грохот. Сам слышишь. Противник может ринуться совершенно неожиданно. А полки не подошли, исходного рубежа мы не заняли. Все это скверно, сказать по правде. Разворачивай батальон левее, так — метров на триста по фронту.

— Будем наступать?

— Не торопись. Ставится задача сдерживать пока что. Наступать — потом.

— Тогда окапываться надо. Здесь, что ли? — спросил Симонов, ковырнув рыхлую землю носком сапога.

— Зачем же здесь? Метров восемьсот вперед. Там твой комиссар и Мельников. Они знают концы флангов. Окапывайтесь без лени. Ночью с переднего края уйдет наша часть, которая теперь занимает оборону на вашем участке. Так что воспользуйтесь этим временем, закрепляйтесь прочней.

— Против нас — кто?

— В этих местах расположена горнострелковая румынская дивизия, полк «Бранденбург» и сводный отряд егерей из дивизии «Эдельвейс» — это все, что мне известно. Опорный пункт противника в селении Гизель. Километров шесть-семь отсюда.

Хотя уважение к Симонову росло у Петелина с каждым днем, лейтенант все же не мог терпеть непрерывного его попечения. Ему казалось, что комбат задался целью намеренно досаждать ему своим контролем.

— Окопались мелковато, — были первые слова Симонова, появившегося в первой роте.

— Товарищ майор, — вспылил Петелин, — чести много, чтобы на сажень зарываться от них…

— Сажень — не сажень, а чтобы стоя вести огонь. Опять-таки танки… А касательно чести, — для матерей и детишек твоих солдат она будет…

— Почему бы нам не пойти на сближение? Пугнуть бы, чтоб душа из них вон!

— И заплатить дорогой ценой?

— Ну!.. — Петелин развел руками. — Что покупаем, за то и платим.

— Ладно, покупай вовремя, — примирительно проговорил Симонов. — И на покупай сверх своих средств.

Не оглядываясь, он зашагал в сторону командного пункта.

— Охота тебе всякий вздор нести в присутствии майора, — с упреком сказал Бугаев.

Петелин выслушал политрука и тяжело вздохнул.

— Ну, к чему эта мелочная опека, Павел?

— Такой уж Симонов. Не тебе его перевоспитывать, — голика на его стороне.

Немного позади ударил тяжелый снаряд. Над землей встал черный смерч дыма. Бугаев отряхнулся и, не меняя тона, сказал:

— Едва ли следует тебе говорить, что это не район Ищерской.

Выглядывая из-за кромки окопа, он указал на плавающий сизоватый дымок.

— Слышишь, это же громыхнул тяжелый!..

— Издалека прилетел, — согласился Петелин.

Разрывы повторились — скачала впереди, потом на флангах.

— Итак, — закричал Петелин над ухом Бугаева. — Началось!.. А, Павел?..

Минут сорок спустя ударили орудия артдивизиона. Где-то у Терека пропели «катюши». Впереди захлебывались станковые пулеметы. Автоматные очереди трещали, словно разгорался большой костер.

Как только перестрелка немного стихла, из-за бугров донеслось злобное урчание моторов. Где-то передвигались невидимые танки. В окопах было ощутимо дрожание земли.

Впереди точно ползла гремучая змея, отогретая не солнечными лучами, а каленым металлом и пламенем бухающих взрывов. Каждый раз, когда в серой дали вырисовывались пепельно-жидкие фонтаны взрывов, то и дело выгоняемые к небу над немецкой линией переднего края, Петелин опускал на колено кулак и шипел сквозь зубы:

— Вот так вам, гады!.. Так!..

Под вечер с обеих сторон канонада затихла, но еще отщелкивали станковые пулеметы. Все поле было покрыто беловато-молочной мглой. Потом все видимое впереди постепенно исчезло.

С гор повеяло холодом, и окопы заполнила сырая, пронизывающая изморось.

В ожидании решительной схватки батальон провел бессонную ночь. И еще прошел день, но действия противника не отличались активностью. Незначительные атаки его отбивались сравнительно легко.

— «Початок», — еле слышно говорил Симонов. — Ты меня слышишь? Как на левом фланге? Спокойно?

После разговора с Петелиным он сказал Рождественскому:

— Не понимаю, зачем сюда целую дивизию румын приволокли?

Комиссар в эти томительные минуты проявлял большую сдержанность. Симонову он ответил задумчиво:

— Приволокли не для того, конечно, чтобы румыны братались с тобой.

— Об этом пока что можем только мечтать.

— Да, — твердо произнес Рождественский. — Но мечтаем мы не напрасно. Придет время — антонескам и их присным румыны сами дадут по шапке.

— При нашей с тобой помощи, — поправил Симонов. — Одним им не подняться с земли. Потом же ночь в голове. Н-не-ет, помогать придется.

— Эта затеянная маленькой горсткой война кровью промоет глаза миллионам. Я верю в это, Андрей Иванович. Разумеется, тогда придется поддержать начало трудного дела для новичков. — Помолчав немного, Рождественский спросил: — У тебя, командир, в твоей фляжке что-нибудь осталось?

— Что, продрог? — Симонов отстегнул фляжку от пояса. — Хвати, чтоб соседи не журились.

Почувствовав обжигающую внутренности жидкость, Рождественский крепко сжал ладонь комбата.

— Знаешь, приползаю в третью. Грязноватый окоп, двое шевелятся на дне. Один солдат босиком. Спрашиваю: почему разулись? «Портянку хочу выкрутить», — отвечает. И выжимает мутную влагу. Сердце сжалось, а что им можно сказать?

— Да, да, комиссар, никто не придумал такого согревающего слова, чтобы от него портянки сушились. Тяжеленько будет воевать зимой.

Из узкой траншеи раздался тихий голос связиста:

— Товарищ майор, вас к телефону Метелев просит.

— Ну, как там у тебя, лезут? Поближе пускай, — так же тихо заговорил Симонов в трубку. — Да, да. Накидай им в рот пареных тараканов, чтоб до рвоты! — Затем, передав связисту трубку, Симонов сказал: — Вот видишь, комиссар, в потемках лезут «брататься». Не годится так, полагаю я. пусть уж днем вешают на штык белые кальсоны. А сейчас порядочным соседям следовало бы спать.

— Так ты говоришь — «пареными тараканами»?.. — смеялся Рождественский.

Симонову показалось, что в уголках его глаз сверкают слезинки, выступившие от сдавленного смеха.

— Весело тебе, вижу я.

Симонов сидел на самом дне окопа, вытянув ноги, касаясь ими Рождественского, устроившегося напротив.

Они оба помолчали, каждый думая о чем-то далеком. Симонова одолевала дремота. Но вот он неожиданно приподнял голову, стал вслушиваться. Сквозь туман просачивалось нарастание отдаленного лязга гусениц. От движения вражеских танков снова судорожно задрожала земля.