Василий Изгаршев - Побратимы

— Теперь об эту пору жди жавороночьих песен. И, скажи на милость, малая такая птаха, а сколько радости человеку дает. Повиснет над пашней, затрепыхает крылышками и, будто колокольчик звонкий, заливается… Бывало, начнешь пахать, и до того весело, радостно на душе — солнышко для тебя, колокольчики тоже для тебя…

Лежат, полузакрыв глаза, солдаты, и голос капрала для них словно жавороночий колокольчик. До чего же приятно в ночной полудреме слушать вот такие слова. Где-то грохочут пушки, тяжело вздрагивает под ухом земля. А тут — закрыл глаза, и нет войны. Одна сплошная весна, с жаворонками и соловьями, с заливистыми девичьими припевками, с «краковяком» и «полькой» на сельской площади перед костелом.

Езус Мария, каждый же понимает, что все было иначе, не так. Ведь тот же Вайда не раз днем рассказывал совсем другое: вместе с матерью, бывало, они, трое братьев, ходили по полям в поисках прошлогодней картофелины, по чужим полям — своей земли у Вайдов никогда не было. Отец сапожничал. А сыновья, едва подрастали, батрачили у зажиточных хозяев. Так что если и пахал Мечислав Вайда землю, то не свою. Какие уж там жаворонки!

А у них, городских, жизнь была разве слаще деревенской? Стах Лещинский, к примеру, больше числился в вагоновожатых, чем работал. Чуть что — за ворота: нет работы, пшепрашам, пане Стаху…

И все-таки вспоминалось не это. Так уж, наверное, устроен человек, хочется ему думать только о хорошем, потому и вспоминает хорошее.

— А по осени, бывало, — Вайда открывает новую страницу своих воспоминаний, — бабы начинают капусту рубить… В избах запах стоит — благодать. Ребятня кочерыжками смачно похрустывает. У всякой поры свои прелести… Да-а…

Проходил день за днем. На озере в лесу, за огневой позицией, шли занятия. Солдаты учились форсировать водные преграды. Судя по всему, долго тут сидеть не придется — скоро опять в наступление. Изредка с обеих сторон вспыхивала перестрелка. Немцы ночью выставляли на самый берег реки свои громкоговорители и по утрам вели передачи, полные беспардонной ругани и угроз в адрес поляков. Иногда на их заклинания никто не обращал внимания, а иной раз из штаба приказывали открыть огонь по громкоговорителям. Дважды командир батареи ставил эту задачу расчету Вайды. Мечислав сам становился к прицелу. Два-три снаряда по цели — и громкоговоритель умолкал.

Немцы тотчас же отвечали огнем. Их мины, шурша, проносились над огневой и шлепались на огороде, на лесной опушке, вздымая изжелта-бурые фонтаны. Видать, стреляли они больше наугад: позиция Вайды замаскирована была что надо. Тут, за мызой, и далее, по всему лугу, повставали березовые и тополиные куртины. Артиллеристы Вайды и на своей позиции, оборудованной посреди небольшого участка непаханной земли, рассадили почти точно такую же куртину тополей. Так что маскировка получилась отменной. Даже комбат, капитан Порембский, проверяя ночью расчеты, заплутался в деревьях. Между прочим, капитан объявил всему расчету Вайды благодарность за умелую маскировку.

А солнце пригревало все сильнее. И уже в телогрейках днем становилось жарко. С Вайдой словно что-то случилось. Стал он молчалив, задумчив. Днем слова от него не добьешься. Все суетится: то уйдет на мызу, то начнет перекладывать свои незамысловатые пожитки в вещевом мешке. Третьего дня вот придумал пристроить на тополе кормушку для птах. Каждое, утро насыпает в нее пшено. Добро бы зима была, а весной какой корм нужен птице? Под каждым кустом столовая.

— Может, оттого, что пан капрал не получает писем из дома? — предположил Зденек Тримбуляк.

После обеда Вайда взял лопату и, перемахнув за бруствер окопа с тыльной стороны, согнулся там в три погибели, начал ковырять землю. Ковырнет раз, сунет руку в ямку, подержит там минуту, потом на корточках прыгает дальше.

Зденек Тримбуляк прыснул в руку и позвал солдат расчета.

— Поглядите, что пан капрал выделывает. Это вам позабавнее кормушки… — со смехом сказал он товарищам.

— Все понятно, — догадался Ежи Ковальский, — не зря наш пан капрал ходит на мызу, пронюхал, видать, насчет клада.

— Тут что-то не так, — усомнился Лешек Рушковский. — Если бы что насчет клада, то и мы бы знали… Тут другое. Нехорошо подсматривать за командиром, ребята. Пусть его…

Через полчаса Вайда возвратился в блиндаж. Солдаты сделали вид, что спят.

— Сташку, Сташку, — позвал капрал Лещинского. — Ты почему здесь? А за конями кто смотрит?

— Да со второго взвода коллега мой, Янек Спрух.

— Овсом, наверное, его угощаешь?

— Так он его не ест, пане капрале.

— Ну-ну, не дури мне, малый. Не ест!

— Пане капрале, не даю я никому овса. Что я, приказа не помню?

— Ладно, ладно. Ступай к коням. Понял? А вечером, когда поужинаем, приведешь коней сюда. Понял?

— Зачем, пане капрале? Будем сниматься?

— Что, наступление? — в один голос спросили все «спящие».

— Не вашего ума дело, — отрезал Вайда. — Спите! Так не забудь, Сташку, коней сюда, как стемнеет.

— Будет сделано, пане капрале.

Лещинский ушел. Вайда достал из вещевого мешка бритву, кисточку, кусок мыла, завернутый в тряпку, две пустые консервные банки, маленький осколок зеркала и, пятясь, вылез из блиндажа. Побрился, сходил на мызу, пробыл там довольно долго. И когда возвратился на огневую, все вдруг заметили, что капрал снова переменился. Стал таким же, как прежде, Вайдой: веселым, словоохотливым.

— Баньку нынче себе устроил, внеочередную, как говорится, — весело доложил он. — Хорошие, скажу я вам, лазенки [12] Ванные. у немцев. Удобные…

Вихры, по обыкновению распадавшиеся во все стороны, едва капрал снимал конфедератку, теперь аккуратно лежали на голове, образуя довольно высокую, будто специально взбитую, прическу. В глазах Вайды снова сияли потухшие было озорные огоньки.

— Скоро ужин, что ли? — спросил он. — Плохо, что кур-то не осталось. Чудной какой-то немец тут жил. У немцев, у них завсегда цесарки должны быть. Вкусная птица, цесарская курица. Мяса много!

— Да уж точно, пане капрале, — поддержал его Ковальский.

— Ел?

— Никак нет, не приходилось.

— А говоришь…

— Извините, просто решил вам поддакнуть…

— Зачем? Я сам отродясь не пробовал цесаркиного мяса.

Все рассмеялись.

После ужина наблюдателем заступил Ежи Ковальский. Из-за реки подул ветер. Он нагнал стада тяжелых черных облаков. Стало совсем темно. Редкие ракеты с того берега, через равные промежутки вспарывавшие сторожкую тишину ночи, еще более оттеняли ее густую чернильную темень.

Вайда стоял рядом с Ковальским, вслушиваясь в ночные звуки. Ветер доносил с той стороны грустный наигрыш губной гармошки.

— Словно панихиду тянет фашист, — довольно сказал он Ковальскому. — Как время-то переменилось.