Борис Витман - Синдром удава

В том, что Англия будет оккупирована за несколько дней, у военных специалистов сомнений не возникало. Ту же уверенность высказал начальник Главного разведуправления Красной Армии генерал Голиков в своем докладе правительству 20 марта 1941 года. При таком развитии событий Сталину ничего бы не оставалось, как поздравить союзника с полной и окончательной победой в соцсоревновании и... подать в отставку. Такая перспектива Сталина явно не устраивала. У него был свой хитро-задуманный план: дождаться, когда все силы вермахта займутся Англией, и нанести удар по базе снабжения вермахта горючим — Плоешти. Оставшаяся без горючего гитлеровская военная машина завязнет на Британских островах и не сможет вести войну на два фронта и будет вынуждена капитулировать. Для этого на границе уже собраны были крупные силы. Ожидали только приказа. Троекратное преимущество в танках и почти двойное в авиации обеспечило бы успех.

Оккупированные Германией, Франция, Чехословакия, Югославия, Бельгия и другие страны встречали бы нас, как освободителей, цветами, хлебом-солью... Главная цель советских коммунистов: ЕДИНАЯ СОВЕТСКАЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕСПУБЛИКА (по сталинскому образцу) — была так близка к осуществлению. Упустить такую возможность Сталин не мог. Он все тщательно рассчитал и подготовку начал заблаговременно. Автор «Ледокола» только подтвердил это весьма убедительными фактами. Непонятно, почему оппоненты Суворова так рьяно стараются опровергнуть его доводы? Ясно одно: концентрация наших войск на границе спасла Англию от оккупации, а нашу страну от превращения в рынок сбыта и сырьевой придаток. В своих расчетах Сталин недооценил Гитлера, возможно, он хотел, как лучше, а получилось, как всегда...

Когда в 1992 году под напором гласности и реформ бывший КГБ все же вынужден был приподнять завесу секретности над своими архивами, представилась возможность и мне заглянуть в секретное «Личное дело» № 713.

В назначенный день я отправился в приемную КГБ (Кузнецкий мост, 22). В небольшом помещении на первом этаже (уже без портретов, но со столом) мне вручили две пухлые папки следственных протоколов. Предупредили: снимать копии запрещено. (Потом этот запрет отменили, и в 1995 году даже удалось получить ксерокопии.) А еще, согласно ранее поданному заявлению, выдали справку для райсобеса о дате моего ареста. В ней помимо даты (26.11.1947 г.) перечислялись все мои «преступления»: и измена родине, и побег из ссылки, и нелегальное проживание по подложным документам — хотя необоснованность и вздорность всех обвинений уже была вскрыта проверкой и подтверждена документами, послужившими основанием для полной реабилитации. Втолковать сотруднику приемной, что такое содержание справки по меньшей мере некорректно, мне не удалось. Он упрямо повторял: «У нас так положено... Мы всем реабилитированным выдаем точно такие справки!»... Было ясно, что его ведомство все еще ориентировалось на прежние установки и приемы. Выходило, что все их ухищрения были направлены на то, чтобы и указание правительства выполнить, и сохранить устоявшуюся систему запугивания. Зачем?

А на всякий случай. Глядишь, все еще раз перевернется — и эта галиматья пригодится снова!..

Я понял, что здесь ничего никому доказать нельзя, — пустая трата времени. А еще понял: все эти грифы «секретно» и «сов. секретно» в большинстве случаев нужны для того, чтобы скрыть протокольную ложь и фальсификацию, а иногда и откровенную тупость.

По этому поводу среди заключенных даже ходил анекдот: «У вновь прибывшего спрашивают: за что попал? Ответ: за разглашение государственной тайны. Сказал, что член политбюро... (называлась фамилия) — дурак».

Имея отношение к технике, мне нередко приходилось убеждаться, что завесой секретности окружались не только военные секреты и действительно талантливые разработки и научные открытия, но чаще техническая отсталость, просчеты, негодные, ошибочные решения, провалы и даже серьезные аварии и катастрофы. Скрывалось это не столько от шпионов, сколько от своего народа: не дай Бог узнают правду!

Просматривая содержимое папок, еще раз убеждался, что для Абакумова я был опасным свидетелем фальсификаций, проделок его ведомства, а потому подлежал ликвидации...

Обнаружил я в своем «Личном деле» и другие любопытные документы. Вот, например, справка под номером 52 от 6.10.47:

«Дана настоящая Витману Борису Владимировичу в том, что он действительно работал в Половинковском горисполкоме... с 18.04.46 по 6.10.47. Уволен по распоряжению Половинковской комендатуры». Подписана председателем горисполкома Лазутиным. А в справке о моей реабилитации указано: «без определенных занятий», это значило, что денежная компенсация как «нигде не работавшему» мне не положена.

Узнал я, что областное архитектурное начальство хлопотало о переводе меня на должность архитектора в Молотовский обл-проект (№ 0-Зк от 7.09.46 лист дела № 406), а начальник отдела главного архитектора города Молотова просил откомандировать меня в их распоряжение (лист 407). Имелось в деле и заявление моего непосредственного шефа, начальника ОблГАСК — Ваганова, с просьбой о разрешении моей поездки к родителям в Москву на время отпуска с 20.1 по 5.02.47 (просьба осталась без удовлетворения). Для подобных ходатайств тогда требовалась смелость... Ни одно из них не было удовлетворено.

Легкое недоумение вызвала у меня справка на листе 395 от 21.02.48 (тоже с грифом «сов. секретно»), подписанная врачом Лефортовской тюрьмы: «При освидетельствовании состояния здоровья заключенного Витмана Б. В. имеется порок сердца. Годен к легкому труду» (а я и не знал, что у меня порок сердца: при призыве в Красную Армию о пороке сердца не упоминалось). Вопреки диагнозу и рекомендации тюремного врача меня загнали в Норильск, в шахту, где долго не выдерживали даже заключенные с крепким здоровьем.

Тюремная медицина осматривала меня дважды: один раз, чтобы убедиться в наличии фронтовых ранений, другой — видимо, для того чтобы установить нахожусь ли я в здравом рассудке и почему на меня не действует пытка лишением сна...

Возвращая архивные папки, я снова заговорил о содержании справки, выданной мне для райсобеса. Надеялся, что непосредственное знакомство с грязной «кухней» и рецептами фабрикации липовых дел этого ведомства в эпоху Ежова—Берии, должно было отрезвить сознание работников архива. Но, видимо, слишком глубокой и въедливой была парализующая интеллект зомбирующая гебистская «радиация». К нашему разговору присоединился еще один сотрудник архива. Теперь оба усердно убеждали меня в непогрешимости принципов своего ведомства и абсолютной законности своих действий.