Борис Витман - Синдром удава

Нас не стригли наголо, не облачали в полосатую арестантскую форму. Работа на заводах, даже во вредных цехах, все-таки была легче, чем в каменоломнях или рудниках. Однако режим здесь был исключительно жестким. За малейшее нарушение — наказание, а за саботаж, диверсию или кражу на производстве — скорый суд и расправа. И хотя эти лагеря не нарекли «лагерями смерти», но дело не в названии. Ведь и советские концлагеря почти любовно назывались «исправительно-трудовыми»...

Меня временно оставили электриком при лагере, что совсем не входило в мои расчеты. Вместо того чтобы попасть на один из военных заводов, я должен был безвыходно находиться за колючей проволокой лагеря, расположенного так, что лишь с одной стороны можно было видеть часть улицы, ведущей в город. Другие стороны, как я уже сказал, примыкали к глухим стенам заводских корпусов и к железнодорожной эстакаде. Создавалось ощущение, как будто находишься на дне огромного каменного колодца. Время от времени вверху по эстакаде громыхали эшелоны с вооружением, изготовленным на этих заводах. Чтобы увидеть, что именно везли на платформах, приходилось высоко запрокидывать голову, не без риска получить увесистый удар палкой. Впрочем, большинство узников ходили с постоянно опущенной головой. Их мало что интересовало. Большинство думало о том, как найти хоть что-нибудь пожевать.

Пребывание за колючей проволокой особенно тяжело и томительно в первые дни. Со временем к проволоке и к сторожевым вышкам привыкаешь. Суживается круг желаний. Жизнь идет от сигнала до сигнала. Сигнал — подъем, сигнал — на работу, сигнал — принятие пищи. Это самый желанный сигнал, потому что из всех лагерных желаний на первом месте несбыточная мечта — утолить голод. Вот и сейчас барак притих в ожидании...

Наконец долгожданный сигнал. Выстраиваемся с мисками. Сегодня на ужин «киршензуппе» (вишневый суп). Каждый получает черпак мутной розоватой похлебки. Вода и в ней косточки от вишен, аккуратно очищенных, без мякоти. Скорее всего отходы от производства повидла. Для такого супа ложка не нужна. Больше на ужин ничего не положено. Хлеб — смесь опилок и отрубей, выдается один раз в день. От такой кормежки быстро останутся кожа да кости. Только подумал об этом, слышу обращенные ко мне слова:

— Не продадите ли вы свои косточки?..

— Что?! — не сразу догадался, что имеются в виду не мои, а вишневые косточки...

Оказывается эти косточки, которые считаются несъедобными, являлись не только пищей, но и служили предметом торговли и мены. Одни их проглатывали, как говорится «живьем», другие раскалывали камнем, извлекая ядра. Кучку зернышек можно было обменять на сигареты или продать за несколько пфеннигов. Сосед по столу — инженер-химик поругал за то, что отдал косточки даром. Здесь у Круппа он работал в химической лаборатории. Понимая, что сведения о ведущихся в лаборатории исследованиях могут пригодиться, решил поддерживать с ним дружеские отношения и обещал впредь все косточки отдавать только ему.

Как ни тягостно было все время находиться внутри лагеря, вскоре обнаружились серьезные преимущества моего положения. Благодаря нескольким карандашным портретам лагерных охранников, сделанным мною по памяти, немцы сразу оценили мои художественные способности (еще бы — ведь сам Адольф Гитлер когда-то хотел стать художником!). Последовали заказы от лагерной администрации.

Осмелев, я сказал, что необходимы краски, кисти, холст...

Хитрость удалась: представилась возможность выходить в город — сначала в сопровождении охранника, а потом и самостоятельно. Видно так уж повелось, что в людях просыпается неуемная любовь к живописи и графике, когда «шедевры» с изображением их физиономий достаются им бесплатно. Самостоятельный выход в город стал возможным еще и потому, что я «выказал незаурядные способности* (так полагало лагерное начальство) в одолении немецкого языка. Правда, и в этом приходилось себя сдерживать, чтобы не попасть в штат лагерных переводчиков.

Больше всего запомнилось первое посещение города. Как война кажется чем-то противоестественным после мирной жизни, так и обычный, еще сравнительно мало тронутый войной город удивлял после фронта, плена, подвалов, казематов и лагерей. Люди, обыкновенные нормальные люди спешили по своим делам, дзинькали трамваи, работали магазины...

Вместе с сопровождающим мы сели в трамвай и отправились разыскивать все, что требовалось для рисования и живописи.

Окраины Эссена были застроены одно-двухэтажными коттеджами. Все они имели одинаковые двускатные черепичные крыши. Правда, их тональность менялась от темно-коричневой, почти черной близ заводов, до ярко-красной по мере удаления от них. Над невысокими домами возвышались готические шпили соборов. Я попросил сопровождающего — добродушного, уже не молодого немца — зайти в один из них.

Никогда прежде я не был в костеле. Органная музыка, прихожане, сидящие на длинных узких скамейках, похожих на школьные парты, строгий по сравнению с православными церквами интерьер — все это тоже было непривычно. Но больше всего поражал в городе сам мирный уклад жизни, хотя уже имелись разрушения от воздушных налетов. Нам попалось несколько домов, у которых взрывной волной сбросило черепицу с крыши. Над домом возвышался только скелет стропил с редкой обрешеткой. Это смотрелось как-то странно еще и потому, что почти все фасады были увиты вьющимися растениями. Нередко увиты настолько плотно, что трудно было даже определить из чего сделаны стены. Такие строения походили на старинные перевернутые остовы парусных кораблей или заброшенные замки.

На одной из улиц я чуть не налетел на человека, одетого в черный костюм, с черной плюшевой шапочкой на голове и специальным инструментом, который не спутаешь ни с каким другим. Это был трубочист. А встреча с ним, как помнилось еще из детских книжек, означала удачу и исполнение желаний...

Мы дошли до базарной площади. Здесь работали аттракционы. Под музыку взрослые и дети кружились на карусели. Вокруг нее почему-то не было никакого ограждения, даже маленького барьерчика. Подумалось, что сейчас какого-нибудь подвыпившего зеваку или, не дай Бог, ребенка зацепят пролетающие в считанных сантиметрах от толпы колесницы. Но этого не происходило. Да и подвыпивших не было видно.

Первые выходы в Эссен остались в памяти немногими отрывочными эпизодами. Мысль напряженно работала в одном направлении: как связаться с товарищами в Сумах?

Мы купили необходимые художественные принадлежности и направились к трамвайной остановке: время свободы подходило к концу. Но мой сопровождающий, видя, что город не произвел на меня особого впечатления, решил показать еще одну достопримечательность. Он повел меня на узенькую улочку. Кончалась она тупиком, а по обе стороны ее стояли обычные двух-трех-этажные дома. Старый конвоир с помощью жестов и нескольких русских слов пытался объяснить, что хочет показать что-то такое, чего я никогда еще не видел... Но ничего примечательного пока не замечалось, если не считать идущих навстречу мужчин, преимущественно немолодых, среди которых было немало инвалидов в солдатской форме.