Василий Ильенков - Большая дорога

— Да, пожалуйста… Ведь рана серьезная, правда?

— Да, рана эта может причинить вам большие неприятности, — проговорила Наташа, пристально взглянув в глаза Протасову. И он опустил голову.

Выйдя из палатки медпункта, Протасов постоял в нерешительности и, разорвав направление в госпиталь, пошел в окоп.

На другой день Викентий Иванович умер. Его похоронили в Спас-Подмошье, в саду колхоза, под яблоней. На дощечке, укрепленной на столбике, написали:

«Зря я сказал ему про Кешку», — покаянно думал генерал, глядя на свежий холмик под яблоней. Он понимал, что Викентий Иванович своим подвигом хотел смыть пятно позора с честной фамилии Куличковых.

В молчании стояли у могилы люди, Для которых академик был родным человеком. Рядом с Наташей плакала Анна Кузьминична. Она плакала и потому, что ей было жаль Викентия Ивановича, и потому, что с тоской и страхом думала о Владимире, который стоял здесь же с винтовкой на плече. Ей казалось, что она видит его последний раз.

А Владимир не спускал глаз с Маши и чувствовал себя счастливым, что ему еще раз удалось увидеть ее. Маша ощущала на себе его взгляд, и ей было хорошо, она совсем не думала о смерти и опасности предстоящего тяжелого испытания: в эту ночь она должна была отправиться в глубокий тыл врага.

Анна Кузьминична и Маша пошли провожать Владимира.

— Только не ходи в разведку, Володя, — сказала Анна Кузьминична, едва удерживая слезы.

— Когда меня будут посылать в разведку, мама, я скажу, что ты против, — с улыбкой сказал Владимир.

И все рассмеялись.

Анна Кузьминична понимала, что Владимир и Маша хотят остаться вдвоем, и, хотя ей трудно было расставаться с сыном, она попрощалась, трижды поцеловав его. А когда он отошел, догнала его и снова припала губами к небритой щеке. Она долго стояла, глядя вслед сыну, стараясь запечатлеть в памяти каждую черточку в милом облике и снова чувствуя, что жестокая и неумолимая сила разлучает их навсегда.

Владимир и Маша вошли в рощу. Где-то впереди, недалеко, раздавались взрывы, и березы, вздрагивая, роняли на землю золотисто-желтые листья. Испуганно шелестела багровой листвой осина, казалось, она охвачена каким-то тревожным огнем. Ветер сорвал лист, покружил его и бросил к ногам Маши. Она подняла его, положила на ладонь и вздрогнула: лист был кроваво-красного цвета.

Маше хотелось многое сказать Владимиру, но напрашивались все какие-то грустные слова, а говорить о печальном ей не хотелось. Молчал и Владимир, подавленный тревогой за Машу; ему не хотелось, чтобы она шла в разведку, но сказать об этом он не решился.

Справа в глубину рощи уходила узенькая тропинка, усыпанная листьями клена. Над тропинкой поднимался высокий клен, а к могучему стволу его жалась тоненькая берёзка, удивительно белая на темном фоне кленовой коры; как бы одетая в атласное платье, гибкая, она обвивалась вокруг толстого ствола клена и тянулась вверх, к свету и солнцу.

И, взглянув на нее, Владимир и Маша, не сговариваясь, но подчиняясь какой-то неодолимой силе, пошли по тропинке в глубину рощи. Тропинка была узенькая, для одного человека, и они шли, касаясь друг друга то рукой, то плечом. Вдруг Маша взяла Владимира под руку и оперлась на нее. Владимир ощутил на щеке своей ее горячее, прерывистое дыхание — и сразу оборвался тяжкий грохот орудий, сменился звенящей тишиной, и хотя пушки продолжали ухать и над головой с воем и шелестом проносились снаряды, Владимир слышал лишь легкий шумок дыхания и чувствовал лишь его обжигающий зной…

Есть неизъяснимая прелесть в тишине осеннего леса в ясные сухие дни «бабьего лета». Неподвижно стоят деревья, как бы замирая в радостных воспоминаниях о веселых днях лета, о несмолкаемом щебетании птиц, шелесте листьев, гудении пчел и жуков. Тихо в лесу, лишь с легким шорохом осыпаются листья и, кружась, ложатся на молчаливую землю. Миллиарды семян березы, похожих на микроскопических человечков, плотно прижались, прильнули к земле — так прижимается ребенок к материнской груди. На деревьях заметны теперь птичьи гнезда, они опустели, и миллионы крылатых, сбившись в темные тучи, уже улетели на юг. Не слышно их радостных песен, лишь позванивает в свой стеклянный колокольчик синица: цынь-цынь-цынь! Вот с ветвистого могучего дуба сорвался коричневый, похожий на майского жука, желудь, прошелестел в жесткой побуревшей листве и щелкнул по щеке Машу. Она испуганно открыла глаза, вскочила с пестрого ковра кленовых листьев… огляделась — никого. И, увидев желудь, множество желудей, поняла, что ее пробудило от сладкого забытья, и рассмеялась, тормоша Владимира, осыпая его лимонно-желтыми листьями березы, широкими, похожими на раскрытую ладонь, листьями клена, жесткими, словно из красной меди откованными, листьями дуба, теребила мягкие волосы Владимира и целовала его смеющиеся глаза с густыми, как у матери, пушистыми ресницами…

Вдруг совсем близко, казалось, вот за этим высоким дубом, раздался грохот взрыва, и вихрь подхватил листья с земли, вскинул к небу, и с дуба градом посыпались желуди, а Маше показалось, что на нее сыплются осколки снаряда, и она, вскрикнув, побежала из рощи, схватив за руку Владимира, как ребенка.

— Скорей же! Скорей! — кричала она.

А он улыбался, любуясь ее смятением и чувствуя в нем тревогу любящего сердца.

А снаряды все рвались один за другим, и уже рухнул на землю высокий дуб, трепеща кованными из меди листьями, но железо было бессильно убить тысячи жизней, рассеянных по земле.

Владимир и Маша выбежали на дорогу.

Вдруг они услышали стук колес, посторонились, и мимо них пронеслась пара генеральских коней. Генерал узнал Владимира, приказал ездовому остановиться и сказал:

— Садись, подвезу. Немцы начали атаку…

Владимир растерянно взглянул на Машу, ему хотелось поцеловать ее, сказать хотя бы одно ласковое слово.

— Скорей! — нетерпеливо сказал генерал, и ездовой тронул лошадей.

— Мы еще увидимся! — крикнул Владимир, на ходу вскакивая на повозку.

Он смотрел на Машу до тех пор, пока видна была ее одинокая фигура, похожая на березку, согнувшуюся под осенним ветром. Владимир не слышал, что говорил Михаил Андреевич.

Внезапной атакой, поддержанной танками, немцы потеснили дивизию и заставили ее отойти на третью линию окопов. Генерал был встревожен большими потерями в людях. Для пополнения поредевших рот он уже использовал все, что мог, даже бойцов комендантского взвода.

«Хотя бы пяток танков подбросили мне», — думал он, сознавая, что без техники дивизия не продержится долго, и вдруг, вспомнив что-то, сказал: