Хеммонд Иннес - Воздушная тревога

— Проверка, сержант Лэнгдон, — отрывисто сказал Огилви. — Постройте всех по центральному проходу барака.

— Слушаюсь, сэр, — он повернулся. — Капрал Худ, крайний справа! — Худ занял место в дальнем конце комнаты. — За капралом Худом в шеренгу по одному становись!

Мы построились в ряд и стали вольно.

— Подразделение, смирно!

— Благодарю вас, сержант, — Огилви повернулся к рабочему. — Посмотрите, нет ли среди них вашего человека. — И когда парень медленно пошел вдоль шеренги, он сказал Лэнгдону: — Поступило донесение, что один из солдат в форме зенитчика задавал явно наводящие вопросы работникам почты, прокладывавшим оперативную связь.

Я стоял не шевелясь и устремив взгляд на противоположную стену, все тело у меня напряглось. Я уже знал, что произойдет. Я скорее почувствовал, нежели увидел, что человек остановился напротив меня.

— По-моему, вот этот.

— Кто это? Хэнсон? Ага! — уголком глаза я увидел, что Огилви бросил многозначительный взгляд на командира. — Вы, Хэнсон, что скажете?

Я почувствовал слабость в коленях. Кровь в висках стучала.

— Я полагаю, тут какая-то ошибка, сэр, — услышал я собственный голос. — Я никогда раньше этого человека не видел и не разговаривал ни с одним из мужчин, тянущих провода.

— Но вы знаете, что линия прокладывается?

— Конечно, сэр. Об этом знает весь лагерь.

— Что вы делали вчера вечером между семью тридцатью и восемью?

— Пил пиво в ВТС, сэр. Сержант Лэнгдон может это подтвердить, он тоже там был.

— Это правда, сержант?

— Так точно, сэр.

— Вы по-прежнему полагаете, что это тот самый человек? — спросил Огилви рабочего.

— Я так думаю, — его голос звучал приглушенно. — Я не могу быть уверен. Его лицо было в тени. К тому же я не берусь назвать точное время. Я подумал об этом только потом.

— Л вы вообще ходили вчера вечером в бар для гражданских, Хэнсон? — спросил Огилви.

— В вечернюю столовую? Да, сэр. Я пошел туда вскоре после восьми с Четвудом и Фуллером.

— Ясно. Но с этим человеком вы не разговаривали?

— Нет, сэр. Я все время был с другими.

— Этот человек заявляет, что какой-то зенитчик разговаривал с ним в столовой, и будто он позже видел, как тот делает какие-то наброски. Только что он опознал в этом зенитчике вас. А вы признаете, что были в столовой приблизительно в то время, о котором он говорит, — Огилви повернулся к Четвуду: — Вы подтверждаете, что Хэнсон все время был в вашем обществе, Четвуд?

— Насколько я помню, сэр.

Я вновь ощутил это чувство тлеющей враждебности ко мне. Четвуд легко мог ответить прямым «да», а вот увильнул.

Огилви посмотрел на меня в нерешительности. Я понял, что он не знает, как быть.

— Вы понимаете, что это очень серьезное обвинение, Хенсон?

— Да, сэр, — ответил я. — Но это неправда, — голос у меня дрожал, несмотря на все усилия держать его под контролем.

— Этого человека я вижу впервые.

Огилви повернулся к рабочему.

— Я не вижу смысла разбираться в этом деле дальше, если вы не в состоянии сказать определенно, тот ли это человек.

Наступила пауза, пока парень раздумывал. Раз или два он внимательно на меня посмотрел, как будто пытаясь принять решение. Наконец он сказал:

— Абсолютно уверенным я быть не могу. Но очень уж он на него похож, — он помолчал, потом сказал: — Может, он позволит себя обыскать? Как я вам сказал, я потом видел, как он что-то набрасывал на листе бумаги. Если это тот человек, бумага, наверное, все еще при нем.

— Откуда вы знаете, что он записывал свой разговор с вами? — Огилви был раздражен и, мне показалось, склонялся на мою сторону.

— Я этого не знаю. Вот почему я и предлагаю обыск. Это бы меня окончательно убедило.

Огилви взглянул на командира. Уинтон едва заметно кивнул.

— Ну что ж, — Огилви повернулся ко мне. — Вы не возражаете против обыска?

— Нет, сэр, — ответил я. — Но я решительно возражаю против того, что меня подозревают.

— Я понимаю. Все это дело мне страшно неприятно, — он повернулся к Ленгдону. — Вы не осмотрите личные вещи Хэнсона, Лэнгдон? Все бумаги осмотреть самым тщательным образом, позаботьтесь, чтобы не осталось необысканным ни одного тайника. А вы, Хэнсон, пройдите с нами в комнату сержанта, и осмотрим все, что есть при вас.

Это была унизительная процедура. Огилви ничего не оставлял без внимания. Я понимал его дотошность. Он хотел удостовериться, что я абсолютно чист и был намерен доказать это.

Когда все закончилось и ничего инкриминирующего не было обнаружено, он лишь бросил:

— Это все, сержант Ленгдон, — и вышел из барака.

Он был в бешенстве от того унизительного положения, в которое его поставили. Этот эпизод доставил мне некоторое удовлетворение, так как в глазах низкорослого рабочего я заметил разочарование.

Теперь, когда пытка закончилась, я почувствовал возбуждение. Оно все же стоило того — теперь я знал двух подручных Вейла: рабочего, который утром подложил мне чертеж, и этого маленького человека со свежим круглым лицом и синими водянистыми глазами, в которых проглядывала мятущаяся настороженность.

Как только дверь за ними захлопнулась, в комнате воцарилась неестественная тишина. Я знал, что всем страсть как хочется обсудить происшедшее, но мое присутствие сдерживало их. Я предпочел выйти, чем остаться и выслушивать рассуждения и комментарии на мой счет. Закрывая дверь, я услышал голос Мики:

— Какая наглость — вламываются и проводят проверку!

Я закурил трубку и пошел к окопу поболтать с часовым, следящим за воздухом, маленьким валлийцем по фамилии Томас, который был настолько стар, что успел отпахать два года в последнюю войну. Он спросил у меня, что было нужно Огилви. Я рассказал ему, что произошло. Он подумал немного, потом сказал:

— Эти гражданские, они сразу в панику. Они до того доходят, что считают шпионами всех, кроме себя. Ей-богу, я помню один такой случай в восемнадцатом. Бедолагу расстреляли ни за что, ни про что. И все потому, что его в чем-то обвинил один гражданский. — И он принялся рассказывать длинную историю о солдате, которого расстреляли в Аррасе как раз перед началом большого наступления.

Под палящим солнцем было очень жарко. Я снял форменку и улегся на бруствер. Томас знай себе молол языком. Поговорить он любил. Я закрыл глаза. Свет, пробиваясь сквозь смеженные веки, казался красным. Я был доволен — дело двигалось, хотя я еще ничего не предпринял. Это казалось добрым предзнаменованием. И все же я испытывал неосознанное беспокойство. Едва избежал беды. Лишь по счастливой случайности я не находился сейчас под арестом и не ждал трибунала. В следующий раз мне уже может не повезти, а в том, что следующий раз будет, я был абсолютно уверен. Слишком уж они со мной в открытую играли, хотели, чтобы в течение последующих нескольких дней я не путался у них под ногами.