Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

Согласилось правительство: «Верблюды не годятся. Пока-то пришагают из Сибири с мешками хлеба на горбу. Поэтому верблюдов беспокоить не будем. А уложим через пустыню рельсы — и пустим поезда. Вот вы и будете с хлебом, товарищи в солнечных республиках!»

Так зародился Турксиб.

Мы едем через пески и колыхаемся в машине, как на волнах.

Порой в эти жёлтые безжизненные волны зарываются колёса.

Фонтанами брызжет песок, мотор хрипит и завывает от натуги, а машина ни с места.

«За лопаты!» И мы все выпрыгиваем из машины, откапываем колёса, подкидываем под них доски.

Трогаемся дальше не сразу. В радиаторе машины выкипела вода — надо добавить свежей. Наш шофёр отправляется с ведром ко второй машине. А водочерпий там строгий, и слышно, как шофёр с ним переругивается, пока начинает звенеть заполняемое водой ведро.

За нами увязался конный казах. Тот самый, что разглядывал нас, как какое-нибудь диво. Он и сейчас полон любопытства: то отстанет от машины и скачет позади, то обгонит нас, то под колёса, то в кузов заглянет...

И вдруг гортанный выкрик, взмах плёткой — и дикий степной конь взвивается на дыбы... Помчался! Гляжу вслед, и чудится мне, что конь больше и не прикасается к земле: летит с всадником по воздуху.

— Как ловок, как красив, а? — восхищается инженер. — По-моему, степняк-кочевник — лучший в мире верховой! — Потом добавляет: — Казах ускакал... Это узун-кулак, товарищи. Теперь о нашей экспедиции будет знать вся степь.

И все мы, сидевшие в машине, услышали рассказ про узун-кулака — про почту кочевников. Это, вероятно, самая древняя почта в мире, ей многие тысячи лет.

И обходится она без бумаги и конвертов, без марки и пера.

Зародилась степная почта у наших далёких предков, которые жили охотой и скотоводством. Первыми почтарями были, конечно, дозорные в степи. Выследив врага, дозорный мчался к вождю своего племени. Тревога! И воины хватались за копья, луки, колчаны со стрелами, а женщины, дети, старики бежали прятаться. С трепетом прислушивались они к звукам сражения и молили богов о ниспослании их племени военного счастья.

Бывали войны, но случалось и спокойное время. А когда люди спокойны — им всё интересно. Теперь дозорных заставляли рассказывать обо всём-всём, что они видели и слышали в степи. Получился узун-кулак — степные «последние известия». Вот они когда зародились, известия! За многие тысячи лет до нашего радио...

Двигаемся дальше. Вдруг в кузове в несколько голосов встревоженно закричали:

— Самум! Самум! — И к инженеру: — Пётр Петрович, что делать?

Инженер схватился за бинокль, стал шарить по горизонту...

А я сижу ни жив ни мёртв. Сразу припомнились страшные рассказы в Семипалатинске. Замирая, я слежу за движением самума. Грязно-жёлтая воронка вихрем мчится по степи, всё увеличиваясь в размерах. Вот поворачивает... Неужели обрушится на нас?

Стыжусь своей трусости, но шепчу:

— Пётр Петрович... Может быть, всем нам спрыгнуть — и под машину?

— Это не самум. — Инженер опускает бинокль. — Всего лишь самумёнок. А младенца нечего бояться. Самое худшее, если он окатит нас песком.

К общей радости, не случилось и этого.

Опять всё спокойно в пустыне. Солнце, такое ещё злое недавно, опускается к горизонту и напоминает сейчас толстого краснощёкого добряка, который, позёвывая, готовится к ночлегу.

Как славно дышится прохладой!

Но тишину вдруг нарушает Пётр Петрович:

— Уже вечер, товарищи. Пора и закусить. — И он достаёт из чемодана увесистый тючок.

Похоже, что в тючке сухари или сушёные фрукты. Обедали мы плохо, на ходу, и пожевать очень кстати.

Но инженер, зачерпнув в тючке пригоршней, протягивает нам аптекарские порошки.

Все разочарованы.

А Пётр Петрович, сам себе подмигнув, высыпает на язык сразу три порошка. Захлопывает рот. В глазах испуг. И тут его всего передёргивает, как в ознобе... Бр-р... На него жалко смотреть. Какую-то гадость проглотил.

Но, едва придя в себя, Пётр Петрович восклицает:

— Отличная закуска! И советую, товарищи, моими порошками не брезговать. Слыхали про жёлтую лихорадку?

Говорю с робкой надеждой:

— Пётр Петрович, но ведь это же в тропических странах, совсем не у нас...

— Вы так думаете? — отвечает инженер. — А посмотрите-ка на свою руку.

Гляжу — комар. Пристраивается, чтобы проколоть своим хоботком мою перчатку.

— Ужалил? — спрашивает инженер.

— Нет, — говорю я и прихлопываю комара. — Не успел.

— Ваше счастье. Это был не просто комар, а разносчик жёлтой лихорадки: анофелес. Глотайте же порошки!

— Это хина? — догадываюсь я. От первого порошка меня скрючило. После второго почувствовал, что глаза полезли на лоб. Третий порошок — я схитрил, проглотил вместе с бумажкой.

Мучились, глотая порошки, и остальные. Однако из кузова неслись бодрые возгласы:

— Да здравствует хина! Хине виват!

Ночь застигла нас в пустыне. Укладываться спать пришлось прямо на земле. Разостлали, какие были, брезенты и принялись гадать: как уберечься от змей? Они в песках смертельно ядовиты.

Каждый предлагал своё, пока не вмешался шофёр.

— Послушайте меня, — сказал парень, — я всё-таки местный, семипалатинский.

И мы узнали удивительную вещь: змея боится овечки. Верблюда не боится, лошади, осла, быка не боится. А от безобидной овечки удирает без оглядки. Даже овечьего запаха пугается.

Шофёр объяснил это так. Овечка, увидев змею, приходит в ярость и пожирает её. Ведь она мать, и у неё ягнята.

Это понятно. Но верблюд тоже не подпустит змею к своему детёнышу. И лошадь не подпустит. И осёл. И бык.

Между тем страшится змея только овцы. Почему? На это шофёр не смог ответить. Впрочем, мы и не допытывались. За день умаялись, да и поздно уже: спать, поскорее спать!

Змей мы уже не боялись. Ведь полушубки, которыми мы накроемся, все из овечьей шкуры!

Проснулся я, увидев сон, что замерзаю во льдах Северного полюса. Не сразу и опомнился. Трясло меня, как в лихорадке. Вот так юг. Как несправедлива природа. Хоть бы самую малость дневной жары приберегла на ночь!

Вдруг обнаруживаю, что я раскрылся. Эге, сам виноват, что на Северном полюсе! Залезай под полушубок, мигом будешь в тёплых широтах!

А когда стало светать, я увидел в куче полушубков инженера. Вот кто вволю выспался! Едва мы его растолкали и подняли с брезента.

Позавтракали, и Пётр Петрович заторопил всех:

— Солнышко встало, пора и нам в путь. Запрягайте, хлопцы, коней! — весело добавил он из песни.

Проехали ещё день.