Илья Маркин - Впереди — Днепр!

Когда, вскочив и побежав вслед за стрелками, расчет Василькова приблизился к темному, изрытому воронками взрывов углублению, Алеша понял, что это была та самая первая траншея противника, на которую с трепетом и затаенным страхом смотрел он больше четырех месяцев. Он хотел было приостановиться, хоть бегло оглядеть это так знакомое издали место, но Саша Васильков, громыхая бившими по его спине и груди патронными коробками, повернул распаленное лицо с огромными сверкающими глазами и властно прокричал:

— Не задерживаться! Вперед! Не отставать от стрелков!

Перетаскивая пулемет через траншею, Алеша заметил только какие-то обрывки ядовито-зеленой одежды, расплющенную немецкую каску и бесформенное сплетение обожженного металла с торчавшим куском тонкого ствола.

Наступавшие впереди танки и стрелки продвигались так быстро, что пулеметчики напрягали все силы, чтобы не отстать. Позади них, облепив колеса и станины, с отчаянным упорством артиллеристы катили противотанковые пушки. Другие пушки выбрасывали вперед конные упряжки и тягачи. Прислуга развертывала их для боя, но, постояв несколько минут, вновь отставала от танков и стрелков и, вызвав упряжки и тягачи, неслась вперед.

Уже прошло не меньше получаса, как началась атака, уже остались позади четыре развороченных взрывами траншеи и неисчислимое множество пустых окопов, а противник огня еще не открывал. Только в разных местах грудились кучки грязных, оборванных и обезоруженных немецких солдат с землистыми, искаженными страхом лицами.

В низине вспыхнула было перестрелка, но туда из разных мест сразу же ринулось штук десять «тридцатьчетверок», и через несколько минут все стихло; Лавина людей и танков опять неудержимо покатилась на юг. В этом общем, все поглощающем движении Алеша ничего не видел, кроме бежавших впереди, справа, слева, товарищей, ничего не слышал, кроме гула моторов, топота ног и гомона людских голосов, ни о чем определенном не думал. Он находился в каком-то странном опьянении, стараясь лишь не отстать от Саши Василькова и не выпустить из руки горячего хобота пулемета. Не было ни страха, ни усталости, ни ощущения самого себя. Всем его существом властно завладело одно единственное стремление вперед и вперед, туда, где еще далеко-далеко расстилалась приднепровская равнина и мягко шелестели воды никогда не виденного им седого Днепра.

— Что так сияете, — спросил Яковлев шагавшего на новом протезе Лужко, — радость какая или от погоды?

— В госпитале был, — возбужденно заговорил Лужко, — однополчанина навестил. Полтора года в одном батальоне воевали. В пулеметной роте парторгом был. Да вы знаете, вероятно, Анну Козыреву, шофера из автобазы. Муж ее, Иван Сергеевич Козырев. Изумительный человек!

— Если он под стать жене, то вполне могу представить. И как он, здоров?

— Здоров-то, здоров, но в армию больше не попадет, — с грустью сказал Лужко, опуская глаза.

— А вы еще тоскуете о военной службе?

— Да нет, сейчас уже привыкать начал, — приглушенно вздохнул Лужко, — а первые месяцы, ох, и лихо было. Думал, что жизнь окончена и впереди пустота, растительное существование.

— Привычка, говорят, вторая натура. Я вот себя без завода и представить не могу. Кажется, вырви меня из заводского коллектива и задохнусь, как рыба без воды. Да, — взглянул на часы Яковлев, — совсем забыл. У меня же чайник кипит. Пойдемте, Петр Николаевич, чайку попьем, до смены еще целых полчаса.

Яковлев жил в крохотной комнатушке дома заводоуправления рядом с парткомом. Единственное, упиравшееся в грязную стену соседнего дома окно тускло освещало давно не беленые стены, железную солдатскую кровать, накрытую байковым одеялом, забитую книгами этажерку и обширный стол, заваленный рулонами чертежей, стопками брошюр и книг, кипами старых и свежих газет.

— По фронтовому живете, — осматривая комнату, улыбнулся Лужко.

— Какой тут фронт, просто порядок некогда навести. Правда, у меня есть жесткий закон: каждую неделю генеральную чистку проводить. Ну, денек, два еще ничего, а уж к концу недели столько всего накопится, что и подступиться страшно.

— Ирина Петровна, — воскликнул Лужко, увидев на столе фотографию женщины в красивой рамочке. — Точно, она, Ирина Петровна.

— А вы знаете ее? — побледнев, с дрожью в голосе спросил Яковлев.

— Да как же не знать, — не заметив перемены в Яковлеве, пристально рассматривал фотографию Лужко, — у нас в полку старший врач. Если бы не она, я бы не сидел здесь. Эго же такая женщина! Ее в полку так любят, так любят…

Взглянув на суровое, нахмуренное лицо Яковлева, Лужко смолк, смутно догадываясь, что с Ириной Петровной у Яковлева было связано что-то нерадостное и, очевидно, даже тяжелое.

— А вы… А вам она кто? — смутясь, проговорил Лужко и под строгим, почти злым и отчаянным взглядом Яковлева опустил глаза.

— Моя неудавшаяся любовь, — ледяным, страшно спокойным голосом сказал Яковлев. — Точнее: моя растоптанная любовь.

Ошеломленный столь резким и откровенным ответом и особенно безжалостным и безнадежным тоном голоса Яковлева, Лужко перекладывал из руки в руки фотографию и не знал, что сказать.

— Простите, Александр Иванович, — с трудом проговорил он наконец и прямо посмотрел на Яковлева, — я чувствую, вам тяжело, что с Ириной Петровной…

— Теперь уже не тяжело, и с Ириной Петровной все кончено, — неторопливо перебил Яковлев.

— Но я не понимаю: такой человек, как Ирина Петровна, и вдруг…

— Никаких «вдруг». Обычная история. В юности любила одного, а потом встретила лучшего и — все, что было, быльем поросло.

— Не верю! — с горячностью воскликнул Лужко. — Кто другой — может быть, но Ирина Петровна… Не верю! Я всего полгода знал ее. Немного, вроде, времени. Но такие полгода равны десятилетию. Это же на фронте, и не где-нибудь, а в стрелковом полку. Там каждый человек на виду. Ничего не скроешь. И солдаты к подобным вещам так внимательны и так безжалостны. Чуть что-либо, и такая женщина — ничто в глазах солдата. А Ирина Петровна, — склоняясь к Яковлеву, с жаром продолжал Лужко, — да вы представляете, что такое Ирина Петровна в глазах солдат нашего полка? Идеал душевности и чистоты!

— Может быть, может быть, — болезненно морщась, пробормотал Яковлев.

— Да не может быть, а совершенно точно.

— Для меня сейчас это не имеет никакого значения.

— Но вы же ее любите, — все так же в упор глядя на Яковлева, прошептал Лужко.

— К несчастью, да, — вырвалось у Яковлева, но он тут же поднял голову, зло сверкнул глазами и с яростью сказал: — Любил когда-то, но все кончено, все сгорело. Давайте лучше пить чай и не будем ворошить старое.