Илья Маркин - Впереди — Днепр!

Он старательно и внешне спокойно разливал чай, но Лужко видел, как дрожали его руки и все учащеннее вздымалась грудь. На мгновение Лужко представил себя на его месте, а Веру на месте Ирины Петровны и от этого представления чуть не уронил стакан.

— Простите, Александр Иванович, — отодвинув чай, решительно сказал Лужко, — вы можете на меня обижаться, это ваше дело, но я не могу молчать. Я не верю, понимаете, не верю, что Ирина Петровна лживая, вульгарная женщина.

— А я и не говорил этого, — холодно возразил Яковлев.

— Но вы же, вы…

— Я просто обманулся в ней. Вернее, она меня обманула.

— Не верю.

Яковлев с минуту напряженно смотрел на Лужко, потом болезненно сморщился и, достав из ящика стола письмо, бросил ему:

— Коль не верите, читайте!

— И все же не верю, — перечитав коротенькое, всего на полстранички письмо, воскликнул Лужко; — не верю ни в то, что написано, а в то, что вы думаете о Ирине Петровне. Да! Было что-то, несомненно было. Она сама прямо, честно, открыто пишет, что полюбила другого. И хоть в письме ничего не сказано, но я чувствую, что любовь та была неудачна, несчастлива. И то, какой я знаю Ирину Петровну, только подтверждает это. Она именно несчастна!

— Мне от этого не легче, — бросил Яковлев.

— Вот этого, простите, я не понимаю, — чувствуя нараставшее раздражение, сказал Лужко. — Если вы по-настоящему любили ее, то она не может быть безразлична для вас. Никогда не может. Любовь дается однажды и на всю жизнь.

— А вы любите Веру Васильевну?

— Если бы не любил, я бы не женился.

— И вы бы забыли, простили, если бы, пока вы были на фронте, она полюбила другого, пусть даже, как вы говорите, неудачно?

— Смотря, как бы сложилось все. Твердо знаю одно: Вера для меня на всю жизнь. Что бы ни случилось с ней, что бы она ни сделала, я никогда не забуду ее. Может, переживал бы, мучился, ненавидел, но никогда бы не забыл. А простил я ее или не простил, — в напряженном раздумье глухо продолжал Лужко, — это зависело бы только от нее. Видите ли, Александр Иванович, — вновь разгорячился Лужко, — самым главным в жизни я считаю честность. Ошибок, глупостей, необдуманных поступков может натворить всякий. Но не каждый может честно признаться в этом. Чаще всего ошибки и промахи скрываются именно от близких людей. Тут, видимо, сказывается желание казаться лучшим близкому человеку, чтобы сохранить его уважение. Нужно огромное мужество, чтобы человеку, мнением которого ты дорожишь, сказать горькую правду. Это я по себе знаю, — едва слышно закончил Лужко, и Яковлев понял, что говорил он о том недавнем прошлом, когда у него с Верой чуть было не произошел разрыв.

— Нет, Александр Иванович, — отогнав тревожные мысли, продолжал Лужко, — если бы у нас с Верой случилось что-то и она честно призналась в этом, я бы начисто выжег из своей памяти все, что было. И никогда бы, ни единым намеком не напомнил ей об этом. Но если бы… — металлически зазвучал голос Лужко, — если бы она скрыла и обо всем я узнал бы позже, от кого-то другого, то это был бы конец всему. Нельзя жить с человеком, который скрывает от тебя что-то, не говорит всей правды, пусть горькой, страшной, может быть, даже убийственной.

— А вы, Петр Николаевич, оказывается, философ, — натянуто улыбнувшись, сказал Яковлев.

— Не надо, Александр Иванович, — умоляюще остановил его Лужко, — вы же совсем не такой и совсем не так думаете. Простите, мне пора на работу.

Он поспешно встал и, не взглянув на Яковлева, вышел из комнаты.

В этот день Яковлев впервые ушел с завода в рабочее время. Тихими переулками он спустился к Яузе и прошел в Лефортовский парк. В знойных лучах полуденного солнца безмятежно дремала сияющая гладь прудов. Старые лозины, склонясь к воде, безвольно опустили вниз тонкие ветви. У ветхого с выбитым кирпичом мостика стояли молодой военный без фуражки и женщина в белом платье. Облокотясь на перила, они о чем-то задумчиво говорили, видимо, не замечая никого и ничего, что было вокруг. На пожелтевшей лужайке у нижнего пруда пестрела стайка парней и девушек, усевшихся тесным кружком под тенью древней липы. Они, видимо, пришли учить уроки, но книжки и портфельчики сиротливо лежали на земле, совсем позабытые их развеселившимися хозяевами.

У древней, почернелой беседки Миниха пожилой военный что-то горячо доказывал женщине с усталым, тронутым морщинами лицом. Передергивая плечами, она нетерпеливо слушала, потом опустила голову, долго стояла в раздумье, затем порывисто обняв военного, поцеловала его в щеку. Военный с силой прижал ее к себе, что-то зашептал на ухо, и Яковлев увидел, как нескрываемым счастьем сверкнули взглянувшие на него большие глаза женщины.

Стиснув зубы и стараясь ни о чем не думать, Яковлев пошел к стадиону, но на пути то и дело попадались парочки, то совсем молодые, то его возраста, то пожилые мужчины и женщины.

«Эх, Ира, Ира», — прошептал он, садясь на берегу верхнего пруда.

В подернутой зеленью воде скользили крохотные рыбки. У самого берега на илистой отмели, игриво наскакивая друг на друга, купалась пара воробьев. Где-то в ближнем доме напевно заиграло пианино, и Яковлев, едва услышав музыку, торопливо встал и почти бегом пошел на завод.

— Петр Николаевич, — пряча глаза и с трудом сохраняя спокойствие, подошел он к Лужко, — дайте мне адрес вашего полка…

Большое, утопающее в садах село Березня, раскинув перепутанные улицы на обширной возвышенности, огромным пауком закрывало перекрестье шести дорог, которое должен был захватить полк Поветкина. Все эти четверо суток после прорыва вражеской обороны северо-западнее Белгорода, преследуя в беспорядке отступавшие немецкие части, полк без серьезных задержек продвигался на юг, с каждым днем все убыстряя движение. Минувшей ночью выскочившие далеко вперед разведчики Поветкина побывали в Березне, захватили там двух шоферов и одного кладовщика, которые показали, что в селе боевых частей нет и размещаются только армейские склады горючего и боеприпасов. Поэтому Поветкин с утра нацелил свои батальоны на овладение селом с ходу, охватывая его через высоты справа и слева.

И вдруг еще на подходе к селу и высотам батальоны встретили столь плотный и организованный огонь противника, что сразу же отскочили назад в лощину, залегли и начали окапываться. Генерал Федотов, заметно нервничая, сердито отчитал Поветкина за непредвиденную задержку наступления и потребовал немедленно овладеть селом. Поветкин и сам понимал всю важность перекрестка шести дорог, который мог затормозить наступление не только дивизии, но и всего корпуса.

Подтянув артиллерию и минометы, Поветкин еще дважды поднимал батальоны в атаку, и оба раза стрелки под вражеским огнем откатывались назад.