Илья Маркин - Впереди — Днепр!

— Буду стараться, Семен Федотович, — отшутился Лужко, все еще находясь в радостном возбуждении, охватившем его в самом начале заводского профсоюзного собрания.

— Во! Видите! — лукаво прищурился Полунин, обращаясь к Вере, — и дела еще не принял, а уже грозится. Вера Васильевна, голубушка, вся надежда только на вас: возьмите вы своего суженого в ежовые рукавички, не дозволяйте ему нас, несчастненьких, кусать да подкусывать.

— Что? Уже нового председателя завкома обрабатываешь? — выходя из комнаты парткома, весело проговорил Яковлев. — Ушлый мужик ты, Семен Федотович.

— Будешь ушлым, — с притворной горечью вздохнул Полунин. — Разнесчастная должность эта директорская. Все жмут на директора. В цехах чего-нибудь не хватает, куда — к директору; план не выполнили, кто виноват — опять директор; несчастье какое — опять же директора за шкирку. А чуть директор где-нибудь промахнулся, тут на него и рабочие с критикой и завком с наставлениями, и партком с требованиями. Я уж не говорю о высшем начальстве. Тут на своем заводе-то ходи да оглядывайся.

Вера редко видела Полунина таким шутливым и веселым. Обычно он был строг, немногословен и часто даже по мелочам раздражался.

— Ну, ладно, — сурово, словно мгновенно переродясь, сказал Полунин, — все решено, теперь за дело, Петр Николаевич, я на вас большие надежды возлагаю. Засучивайте рукава и поднимайте профсоюз.

Еще на собрании, когда начальник второго цеха предложил председателем заводского комитета профсоюзов избрать Лужко, Вера вздрогнула от радости и, боясь взглянуть на сидевших рядом рабочих, замерла в нетерпеливом ожидании. Она страстно хотела и трепетно боялась избрания Петра. Как и для каждой любящей женщины, он был для нее самым красивым, самым умным и самым смелым человеком на свете, но в ее сознании он жил еще не тем Лужко, каким он стал теперь, а студентом, веселым, неугомонным парнем, до застенчивости скромным и, как говорили тогда, «совсем неактивным в общественной работе». Председателем же завкома должен быть самый общественник из всех общественников, и Вера не могла представить, как будет Петро вести себя, заняв эту беспокойную должность. Особенно тревожили отношения с Полуниным. Но все опасения ее оказались напрасны. Выступая на собрании, Петро говорил легко, свободно, с твердой убежденностью и внутренним жаром — рабочие слушали его внимательно, часто одобряя его мысли приглушенным гулом. И Полунин, когда обсуждали кандидатуру Лужко, говорил о нем душевно и тепло, словно и не было столкновения в ОТК, из-за которого завод вынужден был перестраивать все производство. И теперь, глядя, как Полунин, Яковлев и Лужко, спокойно, как равные, обсуждали заводские дела, Вера окончательно успокоилась. Она ловила каждое слово их разговора и дивилась, как смог Петро так быстро врасти во всю жизнь заводского коллектива и откуда он знал такие подробности, о которых она даже не догадывалась.

— Товарищи дорогие, — взглянув на Веру, укоризненно сказал Полунин, — да что же мы делаем-то! Болтаем, болтаем, а Вера Васильевна стоит и скучает. Хватит деловых разговоров, мы еще успеем и наговориться, и наругаться, пошли-ка по скверику прогуляемся.

— А вам, оказывается, и лирика не чужда, Семен Федотович, — весело рассмеялся Яковлев.

— Ты что же думал, я и родился сухим производственником, — полушутя, полусерьезно ответил Полунин, — нет, дорогой товарищ парторг, я даже стихи писал. Да еще какие! Про любовь, про луну, про шепот листьев и нежное дыхание весны.

— Учтем, Петр Николаевич, и редактора стенной газеты напустим на него. А то, что это за газета, ни одного стишка.

— И напишу, — с притворной суровостью сказал Полунин. — Только имей в виду: не лирические излияния, а едкую сатиру про завком, про партком. Так что держитесь начальство: и партийное, и профсоюзное!

Лужко молча улыбался, и по его лицу Вера видела, что Петру сейчас легко и радостно. Весел был и Яковлев. Он перебрасывался шутками с Полуниным, обращаясь за поддержкой то к Вере, то к Лужко, удивительно радостными глазами глядя на подернутые желтизной деревья, на кофейно-розоватое предзакатное небо, на тихие домики по сторонам сквера.

По рассказам Лужко Вера знала о его отношениях к военному врачу Ирине, знала, что он написал ей большое письмо и теперь нетерпеливо ждал ответа.

— Да-а, вот и еще одно лето промелькнуло, — задумчиво проговорил Полунин, — уже осень надвигается, а там и зима. Эх, сейчас бы в лес куда-нибудь подальше, надышаться вволю…

— Петр Николаевич, — воскликнул Яковлев, — ловим директора на мечтательном настроении. Давай-ка, Семен Федотович, десяток грузовиков, посадим рабочих и на все воскресенье в лес, по грибы.

— Замечательно! — подхватила Вера. — Говорят, столько грибов, столько грибов…

— Идея заманчивая, — согласился Полунин, — вот только с бензинчиком беда.

— Беру на себя, — сказал Яковлев, — никогда еще блатом не пользовался, но для такого дела ради общества рискну. Появился в Главке один мой однокашник по институту. Он, как раз, горючим ведает. Как-нибудь уговорю.

— Да мы сами сэкономим, Семен Федотович, — совсем забывшись от радости, тряхнула Вера Полунина за плечо. — За одну неделю накопим. Петя, — прервав разговор, шепнула она Лужко, — смотри-ка, Иван Сергеевич.

По дорожке, грузно опираясь на палку, медленно шел Козырев. Опустив голову, он сутуло сгорбился, весь как-то странно сник, словно пережив тяжкое горе.

— Что с ним, Петя? — встревоженно спросила Вера и шепотом пояснила Полунину и Яковлеву. — Это муж нашей Анны Козыревой, с Петей вместе воевали.

— Иван Сергеевич, — негромко окликнул Козырева Лужко.

— А-а-а, Петр Николаевич, — устало подняв голову, проговорил Козырев, — а я к вам шел. Расстроился, Петр Николаевич, разволновался, горе у нас…

Он смолк, опять опустил голову и, ни на кого не глядя, с натужным хрипом сказал:

— Доктор наш полковой, Ирина Петровна погибла…

— Иван Сергеевич, — метнув испуганный взгляд на Яковлева, пытался остановить Козырева Лужко.

— Ребята наши письмо прислали, — видимо не слыша Лужко, все так же болезненно и хрипло продолжал Козырев. — Осколками в грудь и в бок… В Харькове похоронили…

— Простите… мне… нужно… — чужим голосом сказал Яковлев и, ни на кого не взглянув, свернул в глухой, совсем черный от густых теней пустынный переулок.

Дробышев, вжимаясь в землю, лежал под коряжистым кустом рябины и краем глаза из-под каски смотрел на поникшие в безветрии жухлые травы. Метрах в двадцати-тридцати впереди, ударяясь в землю, цвенькали пули.

— Не взять, товарищ старший лейтенант, — сказал лежавший позади Васильков, — назад ползите. Он, как на ладони видит все, а сам курганом и буграми закрыт.