Илья Маркин - Впереди — Днепр!

Такие мысли, как в полусне, неясно и смутно мелькали в сознании Алеши. Он то засыпал на мгновение, то встряхивал головой, отгоняя сонливость и опять, не в силах преодолеть дремоту, забывался. Он не помнил, сколько продолжалось такое полубредовое состояние, и очнулся лишь когда мягкий, ласкающий свет окончательно властно заполнил сырую траншею. Слезящимися глазами Алеша смотрел на полыхавшее красными отсветами невзошедшего солнца чистое небо, постепенно приходя в себя и все отчетливее сознавая, где он и зачем.

«Спокойно, тихо, значит немцы не перешли в наступление», — подумал он и так обрадовался этой мысли, что сонливая расслабленность тут же исчезла и все тело, словно под действием наплывавшего света, налилось свежей бодростью. Полежав еще немного, Алеша отбросил шинель, поднялся и пошел в дзот.

— Что не спишь? — спросил его сержант Чалый.

— Утро уж больно чудесное, — ответил Алеша, вставая к правой амбразуре.

— Да, утро на редкость, — подтвердил Чалый. — Смотри: туман-то стелется, словно бархатный, так и хочется рукой потрогать.

В узкий просвет бойницы обычно открывалось все, изученное до мелочей, обширное поле с грядой высоток, занятых нашим боевым охранением и отлогими, уходящими куда-то к Белгороду, холмами, на которых в бивших снизу лучах молодого солнца черными змеями петляли траншеи противника. И сейчас низкие волны, как говорил Чалый, бархатного тумана затопили наши окопы и траншеи, а прозрачный, лучезарный свет солнца, словно специально напоказ, оголил все ближнее расположение противника. Отчетливо были видны не только черные просветы траншей, но и перепутанная паутина проволочных заграждений перед ними, и уходившие за холмы изломанные нити ходов сообщения, и округлые пятна воронок от взрывов наших снарядов и мин.

Прежде, и особенно вчера под вечер, когда сам командир роты предупредил, что противник в любую минуту может броситься в наступление, Алеша с робостью и затаенным страхом смотрел на эти холмы, где сидел враг; сейчас же, в это раннее, погожее утро, он не чувствовал ни страха, ни даже робости, испытывая лишь какое-то странное, самому непонятное любопытство к тому, что делалось там, на холмах, и удивительное спокойствие, какого с прихода на фронт у него еще не было.

— Как вымерло все, ни одного движения, — видимо, как и Алеша, с любопытством рассматривая вражеское расположение, проговорил Чалый. — То палили день и ночь, как осатанелые, а эти четыре дня и не шевелятся даже.

Алеша вспомнил, что, действительно, в последнее время немцы почти совсем перестали стрелять и даже светить ракетами по ночам.

— А может, товарищ сержант, — заговорил он, не отрывая взгляда от залитых солнцем холмов, — они и не думают наступать, может, ушли, отступили куда?

— Ушли, отступили! — морща суровое лицо, зло усмехнулся Чалый. — Они не то, что не ушли, они, как тигры кровожадные, к прыжку приготовились. Недаром, гады, и стрелять-то перестали. Чтобы нашу бдительность усыпить, в обман ввести. А сами, небось, сидят в своих гнездах змеиных и зубы точат. Ну, пусть только сунутся, — яростно погрозил кулаком Чалый.

— Значит, они в самом деле в атаку бросятся? — наивно спросил Алеша.

— А ты что, сомневаешься в этом? — косо взглянул на него Чалый.

— Да нет, не совсем, — робея, потупился Алеша. — Уж больно тихо-то, спокойно.

— Не обольщайся спокойствием, — дружески и мягко сказал Чалый. — Тишина-то обманчива. Буря если, ураган свирепый — человек настороже, знает, что со всех сторон его опасность подстерегает. А в тишину человек расслабляется, очаровывается ею и забывает про всякую осторожность. Это вот и есть самое пагубное. Ты упился тишиной, забылся, и вдруг — вихрь, шквал и — все, капут! Так же вот и теперь. Хитрят фрицы, явно в заблуждение нас вводят. Только ничего не выйдет, — опять погрозил он кулаком. — Пусть только сунутся! А в общем-то, — внезапно оборвав дружеский разговор, сердито закончил Чалый, — идите отдыхать. Через два часа на дежурство к пулемету.

Алеша послушно ушел в ход сообщения и прилег рядом с безмятежно спавшими Гаркушей и Ашотом.

Утро разгоралось все ослепительнее и ярче. Неуловимо исчезла ночная сырость. Вокруг по-прежнему царил нерушимый покой. Не веря, что в такое чудное, упоительное время могут загрохотать артиллерия, завыть самолеты и ринуться в атаку пехота и танки, Алеша закрыл глаза и уснул. До самого завтрака спокойно проспал он, потом, сменив Ашота, два часа продежурил у пулемета и снова ушел отдыхать, а вокруг все так же сияло жаркое, слепящее солнце, нежилась напоенная зноем тишина, беззаботно синело высветленное до белизны бездонное небо. Только после обеда редкими островками поплыли крохотные облачка, бросая тени на разморенную землю.

В три часа дня Алеша снова заступил на дежурство. Он пристально смотрел то в центральную, то в правую, то в левую амбразуру и не единого движения в стане противника не видел. Немое безлюдие властно царило вокруг.

— Привет земляку! — услышал он вдруг звонкий голос Василькова. — Как дежурится, Алеша?.. Что там, фриц не шевелится?

— Как сквозь землю провалился: и не слышно, и не видно, — радуясь приходу Василькова, ответил Алеша. — А ты что к нам, в расчет, или еще куда?

— Туда, Леня, в боевое охранение, к хлопцам нашим из первого взвода, что в одиноком дзоте от тоски киснут. К тому же, говорят, у них и махорка вышла, и газеты принести позабыли, да и вообще жизнь никуды, куды, кудышная. Да, Алеша, — вспомнив что-то, торопливо полез он в брючный карман и из промасленной записной книжки достал небольшую фотографию.

— Во! Взгляни. Сам Александр Васильков собственной персоной в незабвенную пору безмятежного детства.

На совсем новеньком снимке стоял мальчишка лет десяти в коротеньких штанишках и, высоко подняв голубя, задорно смотрел вверх. Другой, точно такой же белый с наивными глазенками голубь примостился у него на худеньком голом плече, а третий, видимо, нетерпеливо ожидавший своей очереди взлететь, доверчиво сидел на ладони его левой руки и так же, как и сам мальчишка, призывно смотрел вверх.

— Папа мой, — пояснил Саша, почти точно повторив восхищенный взгляд мальчишки, — в каждом письме обязательно каким-нибудь сюрпризом удивит. То о заводе на целых пяти страницах распишет, то какую-нибудь давнюю поездку за город вспомнит, то фотографию редкостную пришлет. А теперь вот! Я и сам про болезнь голубиную позабыл, а он разыскал старый негатив, перепечатал и — мне. Эх, и любил же я голубей этих! Все пшено им перетаскаю бывало. Хватится мама кашу варить, а в пакетах пусто. Ну, ладно, — крепко обнял он Алешины плечи, — я побежал, спешу, а снимок себе возьми, разъедемся после войны, взглянешь в свободную минуту и, глядишь, письмишко накатаешь.