Михаил Колосов - Три круга войны

— Узнал кого-нибудь?

— Узнал! — прошептал Гурин. — Узнал! Он, тот самый майор из «эмки»!.. Он, он!.. Второй справа.

Чикин заглянул сам в глазок.

— Посмотри еще раз, в-внимательно, м-может, не он?

Гурин посмотрел. Нет, сомнений быть не могло: он узнал бы его даже среди сотни майоров, даже будь он голым в бане.

Они вернулись в кабинет Чикина, он снял трубку полевого телефона и коротко доложил кому-то:

— Товарищ м-майор, г-говорит Чикин. Да, опознал. — Выслушал что-то, сказал: — Хорошо. — Потом крутнул ручку другого телефона, приказал в трубку: — Чикин это. Приведите ко мне Мухина. — Положил трубку, заходил по кабинету.

Минуты через две в комнату ввели гуринского «знакомца». Чикин прошел к своему столу, но не сел, стоя спросил у вошедшего, указав на Гурина:

— Вы знаете этого человека? Встречались с ним когда-нибудь?

Гурин медленно поднялся, зачем-то оправил гимнастерку. Майор посмотрел на него, глаза его на мгновение вздрогнули, но тут же успокоились, и после этого он долго, с равнодушным спокойствием угадывал Гурина. Наконец сказал:

— Нет. Первый раз вижу.

— А ты? — Чикин обратился к Гурину.

— Встречал… — сказал он. — Это тот самый майор… Они ехали на «эмке», я попросил подвезти, они взяли…

— Так, — остановил его Чикин и спросил у Мухина:

— Припоминаете?

— Нет, — сказал тот твердо.

— Может, п-повязка на его голове мешает?

— Нет, — повторил тот.

— Продолжай, Гурин.

— Ну, они взяли. Потом майор, вот он, — Гурин кивнул в сторону Мухина, — сказал, может, я дезертир, и потребовал документы…

— Стоп. И этого не п-помните?

— Нет, — стоял на своем Мухин.

— Дальше, Гурин?

— А потом, когда я стал поворачиваться, чтобы взять у него документы, он ударил меня чем-то по голове. Я схватил автомат и стал стрелять…

— И теперь не вспоминаете?

— Нет.

— Зачем вы отпираетесь, Мухин? Неужели в-вы д-думаете, что этот эпизод играет важную роль в вашем д-деле? У нас д-достаточно против вас д-других улик и д-доказательств вашей вины.

— Вы что же, хотите, чтобы я действовал по тому анекдоту, когда прокурор, закончив дело, попросил обвиняемого: «Слушай, говорит, тебе все равно теперь сидеть, так ты заодно уж убей и мою тещу», — Мухин заулыбался, и Гурин не сдержался, закричал Чикину:

— Смотрите, смотрите, как он улыбается! Ну? И голос бабий! Он же это, он!

— Успокойся, Гурин. — Чикин взглянул на Мухина. — Да, в-восьмерочка что н-надо. И голос. Все т-точно. Мухин, у меня к вам в-вопрос: з-зачем вы хотели его п-прикончить?

— Шоферу нужны были настоящие документы, — сказал тот как ни в чем не бывало.

— Я т-так и з-знал… — Чикин сел на стул и принялся что-то писать. Написав, подозвал Гурина. — Прочитай и п-подпиши протокол очной ставки.

Гурин подписал.

— И вы, Мухин.

Тот подошел к столу, взял протокол, внимательно прочитал и молча черканул свою подпись.

— Уведите, — приказал Чикин солдату, стоявшему у двери. И когда Мухин ушел, Чикин, вздохнув, посмотрел на Гурина, качнул устало головой. — Поймали все-таки г-голубчика… Ну, теперь м-можешь быть свободен. В коридоре подожди старшего лейтенанта Шульгина.

На обратном пути Шульгин долго ухмылялся и хекал, прежде чем упрекнул Гурина:

— Что же ты скрывал, не рассказал мне ничего об этом деле?

— Не велено было. Я давал подписку.

— Ха! Подписку! Смотря кому, мне-то можно.

— Не знаю. В подписке это оговорено не было.

— Ха! — крутил он головой.

— А потом, вы сами такой проницательный! Сразу догадались, что я голову расшиб по пьяной лавочке. Так ведь?

— Ядовитый ты!..

— Дело ваше…

В лагерь они вернулись поздно вечером. Майор Кирьянов и капитан Бутенко уже были дома, отдыхали.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил майор.

— Да это… С этим делом, — Гурин указал на бинтовую повязку, которую все еще носил на голове. И решив, что теперь уже можно, рассказал им всю историю.

Выслушав, капитан крякнул, произнес свое «едрит твою за ногу», удивился:

— Ты смотри, что делается! Оказывается, шастают по нашим тылам? Попадешься вот так, могут и убить.

А майор спросил:

— Ну что же ты, не мог догадаться, зачем вызывают? Сразу побледнел…

— Да он… Шульгин мне голову заморочил.

Майор покрутил недовольно головой, пожевал сердито губами, махнул рукой — ладно, иди ложись.

— Товарищ майор, отпустите меня из батальона…

Кирьянов сощурился, склонил голову набок, как голубь, когда посматривает в небо, спросил:

— Куда?

— На фронт…

— А здесь что, разве не фронт?

— На настоящий… На передовую.

— Ага! — прохрипел он сердито. — Не настоящий? Похоже, по-твоему, мы тут в бирюльки играем?

— Нет, конечно…

— Хорошенького же ты мнения обо мне, о Бутенко, о комбате!..

— Хорошего, — возразил Гурин. — Но вы же знаете, о чем я говорю. Мне надо, я должен проявить себя, оправдать, доказать!.. Я должен это сделать. И я смогу, смогу! Я докажу, что я!..

— Успокойся, — сказал майор и, встав, прошелся по комнате. Остановился перед Гуриным. — По-моему, оправдывать себя тебе не в чем и доказывать нечего. — Он выждал паузу, продолжал: — А насчет проявления… Думаю, что ты уже достаточно себя проявил.

— Нет, недостаточно. Я это чувствую, я это знаю, понимаю. Шульгин прав: я должен кровью смыть свой позор…

— Какой позор?! — возмутился майор. — Даже преступники смывают кровью вину свою только один раз. Тебя же уже трижды дырявили.

— Дважды…

— А это? — он указал на бинт на его голове.

— Это случайно.

— На войне все случайно. Так вот, я мог бы тебе просто приказать прекратить эти разговоры… Но я понимаю, что это не блажь, что это твоя боль, и поэтому говорю тебе по-дружески, по-товарищески: ты не прав. — Майор постучал пальцем ему в грудь, повторил: — Не прав. Не прав, что так болезненно воспринимаешь все это, не прав, когда думаешь о себе хуже, чем ты есть на самом деле. Ведь ты сам себя знаешь лучше, чем кто-либо другой? Так почему же ты веришь кому-то, а не себе? Комплекс неполноценности — штука нехорошая, избавляйся от него.

— Каждого встречного не надо слушать, — подал решительный совет капитан Бутенко. Капитан стоял в дверях и слушал весь этот разговор. — Да-да, — поймал он взгляд Гурина.

— Он-то не каждый встречный, — возразил ему майор. — Война… Кончится война — все встанет на свои места. Иди отдыхай, — майор легонько толкнул Гурина в плечо.

Капитан вышел из проема двери, пропустил его в свою комнату. Закрыв за собой дверь, Бутенко пихнул Гурина на койку, навис над ним, широкое лицо его было растянуто в какую-то растерянную улыбку.

— Васька, черт!.. Ту чего психуешь? Брось ты!.. Тебя курсанты любят, начальство души в тебе не чает — что комбат, что наш Кирьяныч… Ты знаешь, как Кирьяныч за тебя? Случись что — он за тебя грудь свою подставит! Это я тебе точно говорю, знаю. Ты Кирьяныча не обижай. Ну? А девчата? Вон Шурочка! Сколько офицеров во всем полку, а она тебя выбрала. Эх, едрит твою за ногу! И смелости тебе не занимать, и стихи умеешь сочинять. Если бы мне хоть один стишок сочинить! — он засмеялся. — Брось! Давай выпьем? У меня там НЗ где-то есть. — Бутенко метнулся к своей койке, вытащил вещмешок, извлек из него немецкую фляжку, качнул над ухом и, услышав всплеск жидкости, обрадовался: — Есть! — Разлил в кружки, поднес одну Гурину. Тот сел на койку, взял кружку. — Ну? За все хорошее! — прошептал капитан, оглядываясь на дверь, будто боялся, что майор услышит.