Борис Бурлак - Левый фланг

— Оставь, почитаем.

— До скорой встречи на Мораве!…

Солнце поднялось уже высоко. Дальние горы на западе были окрашены, как всегда, в один и тот же синий тон, но синева эта, точно самодельные чернила, отстоялась за ночь: вершины стали светло-синими, водянистыми, а подножия их — совсем темными от густого осадка ночи, который не успел раствориться под нежарким осенним солнцем.

Каждое море имеет свой цвет. Так и горы. Вера еще не видела таких синих гор: нет, Балканы не похожи на Кавказ, хотя широта одна и та же. Она сказала об этом Зарицкому, когда они вышли из корчмы на улицу.

— Не знаю, не обращал внимания, — рассеянно ответил он.

— А ты приглядись. Чего нахмурился? Обидел тебя, бедного, злой полковник Некипелов, обидел!

— Хватит, перестань.

— А ты не дуйся.

Навстречу шли югославские офицеры. Они были одеты не одинаково, но с тем партизанским шиком, о котором Строев вчера сказал: «Это ведь свойственно молодым армиям. Наши первые краскомы тоже любили, приодеться, и оружие носили так, как женщины носят драгоценности, — всем напоказ».

Да, сербы действительно напоминали героев гражданской войны в России: тот же огонь в глазах, та же горделивая осанка и то же самое — подчеркнутое — презрение к смерти. И если они не ходили в малиновых галифе, как наши конники, то шикарных пистолетов у них было предостаточно, не говоря уже о щегольских ремнях, унизанных трофейными гранатами.

Сербы за несколько шагов взяли под козырек, словно на параде, и учтиво расступились перед Верой. Она просто, по-девичьи улыбнулась им, чувствуя виском их восторженные взгляды. Зарицкий косо глянул на нее, и она улыбнулась и ему, чтобы не обидеть. У Веры сегодня было так легко на сердце, что она готова была петь, дурачиться, как школьница. Недаром Некипелов называл ее чертовкой, будто и шутя, по праву старшего, но, конечно, недовольный тем, что «смазливую девчонку избаловали в штабе». Ну что она поделает со своим характером, тем более, когда ей в неполных двадцать лет на редкость повезло: окончила курсы переводчиков, второй год на фронте, уже не раз ходила с бывалыми разведчиками в свободный поиск, за что ее, пока единственную девушку в дивизии, наградили двумя боевыми орденами. Впрочем, такие щедрые награды доставляют и огорчения, — кое-кто из незнакомых ей людей посматривает на нее с подозрительной пытливостью: а честно ли ты заслужила ордена? Но она все равно их носит, не прячет, как другие. Подполковник Строев прав: на войне тоже есть свои обыватели и мещане. Ну и пусть их смотрят и завидуют, провожают ее трусливым шепотком или немой усмешкой. Черт с ними, с фронтовыми обывателями!..

В разведывательном отделении скучал у телефона один Жора Акопян, маленький чернявый старшина, которого Зарицкий перевел из отдельной разведроты в штаб после ранения на Южном Буге. Это был умелец, мастер на все руки: и писарь, и знающий радист, и фотограф, и нештатный адъютант майора. У разведчиков трудно заслужить уважение, но Акопяна все любили и звали его по-свойски — Жорой.

— Получен боевой приказ, товарищ майор. Сегодня выступаем, — доложил он Зарицкому.

— Это я знаю.

— Карта готова.

— Молодец.

Жора расстелил на столе, как свежую скатерть, большую, склеенную вишневой смолкой, топографическую карту-двухсотку.

Каждый раз, когда кончались старые листы и на смену им появлялись новые, от которых остро пахло литографской краской, майор Зарицкий с волнением открывал для себя тот неизвестный, загадочный мир, в который он вступит завтра с группой своих разведчиков, и где он должен чувствовать себя вполне свободно и уверенно, как дома. Сколько таких обжитых мест давно осталось позади, а все новым листам карты нет конца, и трудно себе представить, куда, в какие еще дальние края отнесет его от родной земли этим быстрым, в воронках, стрежневым течением войны.

— Я пойду, товарищ майор, на полевую почту, — сказал Акопян.

— Иди, иди, только недолго, — отпустил его Зарицкий и подумал: «Хитришь ты, Жора! Это тебе не хочется мешать нам с Верой. А говорят, что мужчины — народ недогадливый».

Он нанес на карту маршруты полков, сложил ее гармошкой, чтобы удобно было листать в пути, аккуратно-заправил в планшет, под целлулоидные створки, и привычно щелкнул кнопкой. Это означало, что он готов в дорогу хоть сейчас.

Вера занималась своим делом, разбирала документы пленных, — что может пригодиться, а что надо выбросить как ненужный хлам. Зарицкий подошел к ней, слегка взял ее за плечи.

— Вот, посмотри-ка, — она подала ему отлично сделанную фотографию.

Совсем молодой немец в военной форме и рядом с ним симпатичная, тоже очень молоденькая немочка, наверное, его невеста. У них был до того блаженный, счастливый вид, что Вера тихо, задумчиво сказала:

— Влюбленным и война нипочем.

— Теперь-то они поймут, что такое война, — жестко сказал Зарицкий.

— И все-таки, когда попадают в руки такие карточки, становится немного не по себе.

— Какая сердобольная!

— Ты меня не понял. Просто думаешь о том, что вот еще одним счастьем стало меньше на земле.

— Ну, положим, этим-то как раз и подфартило: мы пленных не мучаем, не расстреливаем, так что встретятся еще после войны. А вообще, Вера, нельзя быть сентиментальной.

— Если бы я была такой, то сидела бы дома.

Зарицкий торопливо обнял ее, поцеловал, не дав опомниться. Она отошла к окну. Глядя в стекло, как в зеркало, поправила рассыпавшиеся, отбеленные южным солнцем льняные волосы и повернулась к нему лицом, сердитая, обиженная. Ее тонкая талия была перехвачена ремнем, на котором поблескивала кобура игрушечного браунинга под цвет сшитых по ноге сапожек из трофейной темно-желтой кожи. И вся она выглядела сейчас как-то уж очень театрально, неестественно, если бы не вполне реальные ордена и медали на клапанах чуть вздернутых накладных карманов.

— Все нас считают мужем и женой, а мы… — не договорил Зарицкий.

— Ну и пусть считают! Мне-то что. Ты сам на людях играешь роль независимого человека, а наедине клянешься в любви.

— Хочешь, я могу объясниться перед строем разведроты!

— Ты можешь. Мне рассказывали, как ты ходил тут, до меня, за каждой новенькой. Недаром в медсанбате окрестили тебя: «майор Дантес-Зарицкий».

— Э-э, все это от старика Некипелова пошло. Любит он давать клички. Бросит где-нибудь при случае ярлык, а его и подхватят.

— Ты уж не оправдывайся. Нет дыма без огня. Говорят, ты и за Панной Михайловной пытался ухаживать.

— Ну и что? А кто из нашего брата пройдет мимо Чекановой, не оглянувшись?

— Оглядывайся, оглядывайся, когда-нибудь споткнешься.

— А я уже и споткнулся. Я у ног твоих! Чего тебе еще надо?

— Смеешься? Вот и пойми тебя, где ты говоришь серьезно, а где в шутку.