Борис Бурлак - Левый фланг

В соседней комнате пискливо запел зуммер полевого телефона.

Зарицкий вскочил и, думая, что Вера спит, в одном белье побежал туда.

— Я слушаю, — не своим, простуженным, голосом ответил он. — Да, слушаю вас, товарищ двенадцатый!

«Начальник штаба. Вечно встает раньше петухов», — подумала Вера и начала одеваться, пока Костя разговаривал по телефону с Некипеловым. Но он вернулся не вовремя, и она, растерявшись, повелительно прикрикнула на него, едва успев защитить ладонями свои мило раскосые груди.

— Ухожу, ухожу, — говорил он, а сам все стоял в дверях, как и вчера, диковато улыбаясь.

— Глупенькая, — ласково сказал он и вышел, вдоволь насмотревшись на нее.

Странно, что она не может теперь постоять за себя. Да кто он такой? Муж, твой муж! Какое и впрямь оно властное, это слово… Она долго одна стояла перед окном, наблюдая, как дождевая капля медленно сползает по запотевшему стеклу, оставляя за собой светлую дорожку — прорезь, через которую ей виден голый одинокий клен под окнами.

Вера открыла ставни, распахнула обе створки широкого окна. Над темно-синими горами шли в походном строю «ИЛы», направляясь в глубокий тыл немцев. Значит, будет вёдро, если штурмовики поднялись на крыло с утра… Что она теперь напишет матери? Поймет ли ее мама? И поймут ли ее другие — Панна Михайловна, Раиса? Женщины, конечно, не осудят. А мужчинам она и не подсудна, потому что вместе с ними не раз ходила в разведку. Если же найдется какой-нибудь циник, то разве он мужчина? Все циники среднего рода, от слова «ничтожество».

Она высунулась в окно по пояс. Небо уже голубело в утренних разводьях. Наступал первый день совершенно новой, незнакомой жизни. Недаром сутки напролет оплакивал дождь ее, Верину, молодость, которая очень рано и разом отодвинулась в прошлое.

Но иное прошлое всю жизнь цепляется за человека мертвой хваткой. Сегодня Панна получила письмо от бывшего мужа. Как, каким образом он мог узнать номер полевой почты — непонятно, право. «Что еще ему нужно от меня?» — огорчилась Панна, когда ничего не подозревавший штабной почтальон весело вручил ей это письмецо в присутствии Строева. (Самые неприятные известия застигают всегда врасплох.)

«Пожалуйста, не удивляйся: помнишь, я говорил тебе, что всюду найду тебя, если захочу. Нас теперь разделяют не просто годы, а война: ты оказалась на фронте, а я здесь так з а б р о н и р о в а н, что никакие заявления в наркомат не помогают. Ну, что ж, кому-то надо быть в тылу. Вы, фронтовики, свысока поглядываете на нас, однако и мы тут не сидим сложа руки.

Вот дошел слух, что ты воюешь припеваючи, рядом с любовником! Не ожидал. Как видно, после м о н а с т ы р е й н а у к и потянуло к мирской жизни? Я не поверил, когда мне сообщили с этакой игривой скорбью.. Но, подумав, пришел к выводу, что от Панны Михайловны Чекановой все можно ожидать. Однако знай: месть в интимных делах — это бумеранг.

Человек решил мстить другому, а потом оказывается, что отомстил самому себе. Не получилось бы и с тобой так.

Одним словом, мы теперь квиты. Приемлю это возмездие, начертанное мне на роду. И да сохранит тебя Гименей от гнева Марса.

Ответа не жду. Знаю, что ты не любишь писать в прошлое. Да и мне не стоило бы напоминать о себе, как третьему лишнему. Каюсь, больше не стану. Привет твоему подполковнику! С каким бы удовольствием он поставил меня сейчас по команде «смирно»!»

Панна кое-как дочитала письмо до конца и небрежно сунула его в карман шинели. Иван Григорьевич словно и не обратил внимания, что она расстроилась. Они вдвоем стояли на берегу Западной Моравы, к которой вплотную примыкал небольшой хозяйский сад. Высоко в южном небе летели длинные вереницы журавлей — все дальше на юг, в сторону Греции, откуда, навстречу им, день и ночь отходили разрозненные колонны немцев. Когда последний косяк исчез из виду, растворившись в горной синеве погожего ноябрьского утра, Панна опустила руку в карман, еще колеблясь, и достала скомканный т р е у г о л ь н и к.

— Читайте, Иван Григорьевич, — сказала она, решившись.

— Что это?

— Прочтите.

— Слушаюсь. — Он разгладил на планшетке мелкоисписанный листок бумаги и, пробежав несколько начальных строчек, осторожно посмотрел на нее. Но Панна теперь глядела на быструю Мораву, словно заинтересовавшись (в который раз!) плавучей мельницей.

— Прочли? — спросила наконец она, когда он дружески тронул ее за локоть.

— Да возьмите.

Над Моравой снова появился журавлиный остроугольный клин. Панна, как девчонка, легко вскинув голову, не сводила глаз с перелетных птиц. В этой ее позе было столько непосредственности, энергии, удивления миром, что она казалась самой счастливой женщиной на свете. Она щурилась от солнца, даже улыбалась, и будто совсем беспечно, но, если приглядеться, скрытая горечь угадывалась в складке ее губ, таящих острую обиду. Панна была все-таки плохой актрисой и думала сейчас о том, кто мог сообщить Глебу номер ее полевой почты. Может быть, Некипелов, отвечая на какой-то запрос? И тут нет ничего особенного, но откуда Глеб узнал о Строеве? — вот ведь в чем дело…

— Давайте пройдемся по берегу, — предложила Панна.

Строев подумал, что еще немного — и она, наверное, расплачется. Нет, нельзя смотреть так долго в осеннее небо, на улетающих в чужие дали птиц, когда у тебя и без того неприютно на душе.

— Я расскажу вам все по порядку, Иван Григорьевич.

— Не нужно.

— Не бойтесь, я не расплачусь, — добавила она, словно догадавшись, о чем он подумал.

— Панна Михайловна!

— Считайте, что мне здесь все равно не с кем поделиться. Не стану же я, право, говорить об этом с Верой Ивиной. Девушке трудно понять женщину. А кроме того, я у вас в долгу: надо отвечать откровенностью на откровенность. Мне очень не хотелось и на час возвращаться в прошлое, но теперь откладывать невозможно.

И она подробно, не щадя себя, поведала ему о том, как вышла замуж за человека, который не сказал ей, что был женат, считая свой обман святым — ради их любви. Но, видно, он так и не понял до сих пор, что даже из с в я т о г о обмана не построишь счастья.

— Может быть, другая на моем месте смирилась бы, но я не могла. Может быть, посторонним вся эта история казалась странной, лишенной житейской мудрости, — какое, мол, тебе дело до того, что случилось с твоим мужем до тебя? Подруги меня ругали за пристрастие к «химически чистой правде». А я убедилась, что если к отношениям примешивается обман, то рано или поздно от чувств все равно ничего не остается, кроме пустой привычки…

Они незаметно вышли на безлюдную окраину села. Панна замолчала. Может, не столько письмо Глеба, сколько эта поздняя, журавлиная осень настроила ее на излишне откровенный лад. Она ждала, что скажет теперь Иван Григорьевич, и, не дождавшись, сказала с нескрываемой досадой: