Борис Бурлак - Левый фланг

— Дадите почитать?

— Обязательно, Бахыш. Только уговор: ни гу-гу! Я же дал слово автору, — заговорщицки подмигнул Иван Григорьевич.

Лебедев обошел огневые позиции противотанкового дивизиона, который все эти дни поддерживал бондаревский полк, и остался доволен выбором новых позиций. В первой батарее пушечные расчеты были заняты ужином, только наводчик сержант Тишин все еще копался у своего орудия, — он любил заранее, с вечера, подготовиться к завтрашнему бою.

— Ну, как воюем, Микола? — весело спросил его Лебедев.

— Да плохо воюем, товарищ капитан.

— Что так?

— Стреляем из пушек по воробьям.

— Что, соскучился по танкам? Не тужи, немецких танков на наш век хватит!..

Лебедев с любопытством приглядывался к нему в серой полутьме. Тишин, устало опираясь на черенок лопаты, смотрел не на капитана, а в сторону противника, который усиленно освещал свой передний край ракетами. Когда очередная ракета взмывала к ночному небу, грузно нависшему над Балканами, отсвет белого льдистого огня скользил по небритому лицу сержанта, высвечивая капельки пота на висках.

— Уморился?

— Есть немного.

— Кончай работу, иди в землянку отдыхать.

— Сейчас пойду, товарищ капитан… Как думаете, товарищ капитан, скоро мы отсюда?

— Из Югославии?

— Да. Поближе бы к самой Германии. Воюем, воюем, а все на славянской земле.

— Разве плохо, среди братьев-славян?

— Дело не в том, что плохо. Стреляешь, стреляешь, а сам думаешь, что все это придется чинить своим же людям.

— Ничего, сержант, немцам тоже надо будет капитально ремонтировать свой райх, — сказал Борис и пошел на полковой НП.

Всякий раз, когда кто-нибудь говорил о том, что пора бы и двигаться дальше, настроение у него портилось: ему очень не хотелось бы уходить из Сербии, где живет его Неделька. Вот и сейчас он поспешил закончить этот разговор с сержантом Тишиным, хотя уважал наводчика за спокойную, непоказную храбрость. Тишин был из тех бойцов, которые пополнили дивизию после ее выхода к Днепру. Тогда их в шутку называли «чернорубашечниками»: призванные в армию полевыми военкоматами в только что освобожденных селах Левобережной Украины, новобранцы первые дни воевали во всем гражданском, пока не подвезли из тыла обмундирование. Борис Лебедев познакомился с Тишиным во время глубокого преследования противника, отступавшего уже к Днестру, и познакомился в тот день, когда Микола неожиданно встретился с бедой. Они целый месяц шли по весеннему бездорожью, — ноги не вытянешь из чернозема. Немцы все побросали, да и они тоже. Дивизионная артиллерия отстала, лишь несколько легких противотанковых орудий с трудом тащили за собой новые виллисы. И вот, в одном селе за Южным Бугом, оставленном противником без боя, Микола узнал среди повешенных свою сестру Оксану. Он припал к ней, трудно глотая жесткие мужские слезы. Его мать с отцом умерли еще до войны, он вырос под крылом Оксаны, которая даже отказалась выйти замуж ради юного братишки. В сорок третьем дивчину увезли в Германию, но по дороге на чужбину она сбежала и долго скиталась по деревням Правобережной Украины. Совсем немного не дожила до встречи с братом, что по воле судьбы солдатской шел прямо к ней, в это далекое село на Кировоградщине. Ее похоронили на самом гребне бесконечно длинной и глубокой балки, по дну которой тянулась в обе стороны белая снизка таких же сел… С той поры Микола Тишин не поет украинских задумчивых песен, никому не пишет писем. Воюет серьезно, строго, попусту не лезет под огонь, но и от огня не бегает. Кому-кому, а уж такому парню надо бы непременно заглянуть в Германию. Однако та же солдатская судьба повела его дальше кружным путем через Балканы…

После ухода Лебедева Тишин сел на бровку свежего орудийного ровика и жадно закурил, пряча огонек немецкой зажигалки в черствых, натруженных ладонях. Земля под ним была теплая, не успевшая остыть на северном низовом ветру, а с неба то и дело сыпала тугими напусками колючая пороша. Как только вязкая темень на западе смыкалась в одном месте, затягивая след ракеты, тут же, рядом, новая ракета насквозь пробивала ее толщу, вплоть до рваных облаков, что с вечера плыли над окрестными увалами. Муторно было сегодня в небе. И муторно было на сердце у Миколы Тишина. В эти зябкие, пасмурные ночи, когда солдаты буквально валились с ног и дрыхли до самой побудки на рассвете, он никак не мог заставить себя уснуть. Каждый раз перед ним возникала его бедная Оксана, многие годы заменявшая ему и отца и мать, не жалуясь на горькую долю-долюшку, и он не чувствовал себя сиротой на белом свете: был сыт, одет, обут, учился в сельской школе, играл с мальчишками в красных и белых. Потом окончил десятилетку и заявил Оксане: «Теперь я стану помогать тебе, а ты собирай приданое». Она расплакалась, как девочка, и он весь вечер успокаивал сестру. Откуда ему было знать, что все женихи Оксаны давно переженились и что непросто дивчине на третьем десятке лет найти человека по душе. Ну а вскоре началась война. Так и не удалось Миколе сполна отблагодарить Оксану за все ее безмерные заботы. Какая же это мука — быть в долгу у мертвых…

Тишин лег позднее всех и встал раньше своего расчета. Вышел из сырой землянки, где солдаты опали, не раздеваясь, вповалку, и осмотрелся. Утро еще не наступило, но ракеты в темной синеве уже начали терять пронзительный, слепящий блеск. До «Ч» — часа атаки — осталось минут сорок. Надо будить расчет, чтобы успеть позавтракать.

Когда среди ближних гор засветился окоемок снеговой вершины, негромкая команда неспешно облетела все землянки:

— К орудиям…

Тишин привычно повторил своим бойцам:

— К орудию!

Солдаты нехотя бросали на звонкую землю недокуренные самокрутки и шли на огневой рубеж деловым, мерным шагом. Начинался новый рабочий день противотанкового дивизиона.

Тишин приник к заиндевелой панораме, стал наводить пушку чуть левее обгорелого окраинного домика, за которым исчезал большак, плавно втекающий, как речка, в сербское селение Трговиште. Именно здесь вчера дважды появлялся немецкий бронетранспортер, часто, взахлеб стрелявший вдоль дороги. Миколе не удалось подбить его, и он, досадуя на вечерние промашки, все надежды возлагал на утро, — утром ему всегда везло.

Противник ничем себя не проявлял, но, конечно, был полностью готов к отражению удара. Шли последние минуты перед атакой, святые минуты в жизни, которая может оборваться на любом шагу, минуты самой искренней из всех — солдатской исповеди.

И грянул бой: заухали где-то позади гулко, басовито гаубицы, высоко и резко ударил залп трехдюймовых пушек, защелкали в звуковых «просветах» тяжелые, полковые минометы, и эхо первых утренних разрывов сильным всплеском откинулось назад.