Борис Бурлак - Левый фланг

Вернулись на КП уже затемно. Начальник штаба подготовил для Ставки подробную сводку о ходе боевых действий. Толбухин лично передал ее в Москву и наконец остался наедине со своими мыслями. Походил по комнате, довольный тем, что Ставка одобрила его доклад, и присел к рабочему столу, взял чистый лист бумаги. Подумал с минуту, написал: «Жители города Вены!»

Так начал он свое обращение к венцам. В первых абзацах очень скупо, сжато, но предельно просто изложил, за что борется Красная Армия, вступившая как освободительница на австрийскую землю. Потом еще подумал и решил прямо сказать о нелегкой судьбе другой столицы:

«Отступающие немецкие войска хотят превратить Вену в поле боя, как это они сделали в Будапеште. Это грозит Вене и ее жителям такими же разрушениями и ужасами войны, которые были причинены немцами Будапешту и его населению».

А отсюда уже логически вытекало все то, что должны сделать сами венцы ради сохранения своего древнего города, исторических памятников культуры и искусства:

«Граждане Вены!

Помогайте Красной Армии в освобождении столицы Австрии — Вены, вкладывайте свою долю в дело освобождения Австрии от немецко-фашистского ига».

Он снова прочел все обращение, которое завтра обсудит Военный совет фронта, и не нашел в нем ничего высокопарного. Обнаженная правда войны. Надо, чтобы летчики погуще разбросали над Веной тысячи листовок. Люди совестливые — а их немало — обязательно прочтут и задумаются. Он верил в силу правды, как верил в силу оружия смолоду.

Лег спать во втором часу. Утром опять в войска, вечером — доклад в Москву, ночью — оперативное решение на следующие сутки. Так день за днем листаются в пору большого наступления, когда в штабе еле успевают менять топографические карты.

Он засыпал теперь сразу, не то что там, за Балатоном. И лишь на восходе солнца увидел во сне Волгу под Ярославлем, хотя привык думать о Дунае под Будапештом. А говорят, что сны — простое повторение дневной работы мысли. Нет, чем ближе к победе, тем все чаще вторгаются в твои видения картины прошлого, без которых невозможно себе представить мирную даль послевоенных лет.

Когда же все так буйно расцвело вокруг?

Еще недавно, в первые дни наступления, венгерская земля пестрела белыми архипелагами позднего мартовского снега. И вот молодая трепетная зелень сплошь укрыла землю, даже обочины дорог, на которых, казалось, ничего и никогда не вырастет после танков. А теперь и на рубчатых оттисках гусениц пробились тоненькие шильца подорожника и в бомбовых воронках дружные всходы разнотравья. И уже по-другому рябит в глазах от придунайской равнины: повсюду ослепительно белеют абрикосовые рощи на свежезеленом поле. Едва потянет с юга низовой упругий ветер, как заструится по дорогам весенняя поземка — мириады лепестков, сорванных с деревьев.

Раиса Донец и Панна пришли проститься на могилу Веры: сегодня дивизия должна выступить дальше. Веру похоронили на высокой круче над рекой, как раз в тот день, когда полки были выведены из боя. Много осталось могил на долгом пути от самого Терека, но смерть младшего лейтенанта Ивиной произвела тяжелое впечатление на всех. То ли потому, что она не уступала в смелости любому храброму солдату; то ли от того, что случилось такое в конце войны; а может быть, объяснялось это тем, что все же редко в дивизии хоронили женщин.

Раиса и Панна нарвали по букету фиалок, положили их к подножию двухметрового металлического обелиска, постояли молча над холмиком уже черствеющей земли…

На обратном пути, недалеко от господского двора, занятого штабом, им встретилась машина, которой правил майор Зарицкий. Он торопился и проехал мимо, лишь горестно кивнув головой в знак благодарности за участие.

— Как он переживает, — сказала Рая.

Панна промолчала, сбоку глянув на нее. Она знала, что Раиса дружила с Верой еще с Кавказа, всячески опекала девушку по праву старшей и тоже была против ее увлечения Зарицким. И вот заговорила о нем с таким чувством. Смерть близких людей в корне меняет отношения между живыми.

— Все мечтал о сыне, — продолжала Рая. — Встретил меня как-то еще до наступления и битый час проговорил о том, какой у него будет сын…

Панна испытывала неловкость, не зная, как ей поддерживать этот разговор. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла, не имела права, наконец, рассуждать о чужих бедах.

На господском дворе царили спешка и суматоха перед маршем. Уже стояли наготове машины, доверху нагруженные штабным имуществом. Толпились возле машин офицеры, ординарцы, писаря. У всех было то повышенное, праздничное настроение, которое всегда сопутствует очередной смене командного пункта. И день был высоким, солнечным.

— Ну, я пойду к своим, Панна Михайловна, — приостановилась Рая.

— Будешь на КП, заходи обязательно.

— Спасибо, зайду.

Панна проводила ее грустным взглядом, пока она не затерялась среди солдат-связистов, и пошла в сторону крытых грузовиков медсанбата.

В оперативном отделении штаба собрались все. Генерал Бойченко шутил, довольный тем, что дивизия выводится из фронтового резерва. Последние дни он ходил сам не свои: и надо же было такому случиться, чтобы его полки бездельничали в никому не нужной обороне, когда главные силы армии продвинулись далеко вперед. Строев подтрунивал над ним, говоря, что о дивизии, наверное, позабыли в горячке наступления. Комдив сердито передергивал плечами, но каждый вечер шел советоваться с ним: что бы это все-таки значило, — бросить дивизию в тылу, поставив перед ней, для вида, странную задачу — обороняться на южном берегу Дуная. Помилуйте, против кого обороняться-то, если и там, на севере, за Дунаем, немцы поспешно отходят на Братиславу?

И вот сегодня утром был получен боевой приказ: оставить занимаемый рубеж и форсированным маршем двигаться в общем направлении на Дьер, к австрийской границе.

— Мы еще вполне успеем к ш а п о ч н о м у р а з б о р у, — сказал Строев, прочитав приказ.

— Теперь-то, может быть, — сказал Бойченко, пытливо посмотрев на заместителя. «Ишь ты, помолодел и будто вытянулся за это время, пока мы тут скучали. Молодожен! Кому война, а кому — медовый месяц», — подумал он, однако без обычного раздражения, с лукавством и мужской иронией.

Строев действительно выглядел бравым лейтенантом: пучки морщинок под глазами сделались короче, мельче, даже сквозная глубокая складка на высоком лбу стала уж не такой суровой. Всегда подтянутый, прямой и стройный, он был сейчас и по-юношески гибким, будто сбросил с плеч добрую половину лет. И все лицо его светилось той затаенной, застенчивой улыбкой, которая лучше всего угадывается в глазах.

— Разрешите снять телефон? — спросил генерала начальник штаба.