Курцио Малапарте - Волга рождается в Европе (ЛП)

Между тем, пока мы говорим, «ток-ток-ток» русских пулеметов постепенно удаляется (у советских пулеметов медленный темп стрельбы, с низким глухим щелчком), огонь артиллерии становится слабее. – Они отходят, – говорит немецкий унтер-офицер, с раной в голове, и рассматривает свои большие, мозолистые, замазанные машинным маслом и черные как земля руки. Когда мы достигаем конца равнины, в месте, где она неожиданно обрывается в долину, на дне которой лежит деревня Качковка, поднимается громкий крик удивления. Впервые на этой войне, впервые перед нашими глазами предстает поле боя, которое засеяно мертвыми русскими, поле боя, где у русских не было времени, чтобы «убрать» его перед своим отходом. И почти со страхом, как будто я двигаюсь по запрещенной территории, я иду вперед по арене борьбы, между погибшими врагами, которые, кажется, следуют глазами за каждым моим шагом, за каждым моим движением. Они смотрят на меня своим удивленным и укоризненным взглядом, как будто я пришел отнять у них тайну, осквернить ужасный и запрещенный беспорядок борьбы и смерти.

14. Бегство мертвецов

Качковка, 8 августа

Советские войска не оставляют своих мертвецов на поле сражения при своем отступлении и не хоронят их на месте. Они берут их с собой. Они погребают их в двадцати, тридцати километрах далее сзади, в чаще леса, на дне долины. В больших братских могилах, и на могилы они не ставят кресты, и не оставляют обычно какие-нибудь другие знаки. Они утаптывают свежую землю ногами, рассыпают над ней листву, траву, ветки, иногда кучу навоза, чтобы никто не смог нарушить покой этих тайных могил.

Что-то ужасное, что-то таинственное есть вокруг этого тайного погребения, при этом утаивании мертвых. «Бегство мертвецов», сказал мне сегодня утром один немецкий солдат. Да, действительно бегство мертвецов, как будто бы мертвецы с трудом встали, медленно удалились, помогая друг другу, по неизвестным дорогам через хлебные нивы и леса, так, как будто они убегали не из-за страха, а чтобы избежать какого-то последнего приключения, какого-то неизвестного и пугающего рока. Как будто мертвецы убегали, после того, как они убрали с поля сражения все знаки дикой борьбы, каждый предмет, который мог бы напомнить о кровавом столкновении, которое могло бы своим присутствием помешать миру лесов, нив, широких золотых площадей подсолнухов. Да, это почти так, как будто сами эти мертвецы «убирают» за собой на полях сражений. Потом они медленно уходят, исчезают навсегда, не оставляют признаков жизни, даже отпечатка их сапог в грязи, даже винтовку, которую осколок снаряда разбил у них в руках.

Это обстоятельство, которое производит сильное впечатление на всех, которым приходится пересекать одно из этих полей боя немедленно после окончания борьбы. Также на северном участке, также и на других участках фронта русские при отходе забирают своих павших с собой. После целых дней, целых недель жестокой борьбы, после яростной битвы, после повторяющихся столкновений больших масс танков немецкие солдаты вместо тысяч погибших русских, которых следовало бы ожидать найти после таких ожесточенных боев, находят на всей территории только тут и там несколько мертвецов, которых скорее случайно не заметили, чем оставили намеренно. Это отсутствие мертвецов на поле сражения кажется в той же мере человеческим волшебством, как и чудом природы. Оно придает территории боев призрачный вид. Потому что в мире ничего не может быть более призрачным, чем очищенное от мертвых поле боя. Это как ложе смерти, после того, как мертвеца унесли. Есть что-то слишком голое, слишком белое в этих холодных скомканных простынях, в этой подушке с холодной вмятиной. Что-то похожее, что-то холодное и голое есть и в траве, в камнях, в глыбах земли поля боя, лишенного своих мертвецов. Я с первых дней войны нахожусь с немецкими войсками на русском фронте. Я шаг за шагом участвовал в продвижении моторизированной колонны от Штефанешти до Могилева. С колонной пехоты я пережил затем марш от Бельцев до Сороки, и от Сороки через Ямполь сюда, к сердцу Украины. Теперь я нахожусь на самом краю выдвинутого дальше всего на восток участка всего немецкого фронта. И я до сегодняшнего утра никогда не видел еще покрытого мертвыми русскими поля боя. Несколько погибших, это было все; как на том холме у Скуратово или в тех танках на улице в Бельцах. Но когда мы сегодня утром достигли края впадины долины, на дне которой лежит деревня Качковка, я впервые увидел буквально засеянное мертвецами поле сражения, еще неприкосновенное, еще не поврежденное поле сражения, с которого русские ничего больше не смогли унести, даже своих павших. Местность, на которой ожесточенная борьба происходила сегодня утром, которая продолжалась от десяти часов утра до захода солнца, лежит на самом краю равнины, почти на высоте перед обрывом в долину Качковки. Это ровная территория, нивы и поля подсолнечника. Край долины густо зарос акациями и тополями. Прекрасный лес грецкого ореха тянется вниз по крутым склонам почти до самых домов деревни. Русские крепко зацепились на ребре склона, на позиции, которая из-за невозможности маневрировать позади нее на крутых склонах была отчаянной, но зато прекрасно подходила для обороны, потому что защищала от артиллерийского обстрела. Пока сам не доберешься до поля битвы, глаз не замечает ничего, что указывает на бойню или хотя бы только напоминает об ожесточении борьбы. Мертвецы частью лежат по ту сторону края долины на склоне, частью на нивах или полях подсолнухов и частью в выкопанных вдоль самого внешнего края равнины узких траншеях. Там, где сопротивление продолжалось наиболее ожесточенно, мертвецы лежат бок о бок в группах, плотно, иногда один за другим. В другом месте они лежат по двое или по трое за кустами, кулак еще сжимает винтовку, или на спине, с раскинутыми руками, ошеломленные смертью в этом последнем движении самопожертвования человека, пораженного пулей в грудь. Другие лежат, согнувшись, с той слабой бледностью, которая происходит от огнестрельных ранений в живот. Некоторые, смертельно раненые, сидят неподвижно, прислонившись спиной к стволам деревьев, или лежат на боку и тихо и жалобно стонут, почти стыдливо: «Боже мой! Боже мой!» У этого последнего обращения, которое выносит наружу так долго подавляемые всей этой доктриной и пропагандой чувства, в этом сетующем человеке есть неожиданное и новое звучание, что-то чистое и верное, в самом предельном смысле истинное. «Боже мой! Боже мой!» Офицер лежит на хлебном поле, лицом к земле, одна нога подтянута к другой, правая рука прижата к груди. На земле лежат разбросанные гильзы, пулеметные ленты, патронные обоймы, все эти маленькие вещи, которые можно увидеть лежащими на поле боя. Моя нога наталкивается на замазанные землей и запачканные кровью предметы одежды, клочки бумаги, пустые жестянки, канистры, походные фляги, каски, пилотки защитного цвета, кожаную портупею, разбитые винтовки. Собака, которая привязана к стволу дерева, жалобно визжит, пытается разорвать веревку сильным рывком. Ее глаз кроваво свисает из глазницы.