Курцио Малапарте - Волга рождается в Европе (ЛП)

В окрестностях нескольких километров эта сцена удручающе повторяется вновь и вновь в точно той же форме, вплоть до самых маленьких подробностей. На месте, где разорвался тяжелый снаряд или бомба пикирующего бомбардировщика, мертвецы и остатки битвы лежат в запутанной неразберихе. Как будто их унесло туда невидимым течением, как потоком воды. Многие из погибших полуголые, раздетые мощным воздушным потоком ударной взрывной волны. Из вспоротого мешка выкатились на землю несколько буханок хлеба. Это жесткий хлеб с плотным хлебным мякишем. Я откусываю кусок. Вкус очень хорош, корочка крошится между зубами как сухарь. У солдата с запачканным кровью лицом (он почти сидит в воронке от снаряда) на коленях и вокруг него вразброс лежат сто маленьких кусочков того свежего овечьего сыра, который называется в этой местности брынзой. У солдата он есть еще во рту, он как раз ел, когда осколок попал ему в висок.

Немецкие санитары-носильщики передвигаются по полю боя, осторожно, немного пригибаясь. Они ищут среди мертвецов раненых, которых поднимают на носилки. На поле опустилась великая тишина. Даже пушки замолчали. Там позади, на удалении трех или четырех километров перед нами в направлении на Шумы, в направлении на Ольшанку, еще идет бой. Несколько домов горят за тем лесом, на другой стороне долины. Группа немецких солдат копает ров, другие таскают русских погибших к краю рва. И вот ров готов. Одно за другим тела скатываются в могилу. Потом солдаты засыпают могилу землей. Почетный караул берет оружие «на караул». Голос офицера звучит жестко и резко. Несколько случайных пуль жужжат между листвой деревьев. Очереди из пулеметов проносятся высоко над нами. Солнце уже клонится к закату, но тепло, воздух плотен и тяжел.

Я сажусь под деревом и осматриваюсь вокруг. Русская часть, которая здесь боролась, была маленькой, пожалуй, только одним батальоном. Она оказывала сопротивление до самого конца, она пожертвовала собой, чтобы прикрыть отход большей части войск. Батальон отчаянных, предоставленных своей судьбе. На поле боя никто больше не смог убрать. Здесь все еще так, как было полчаса назад. И потому я впервые могу «застать врасплох» внутреннюю, скрытую природу этой армии, наблюдать вблизи ее странный состав, изучить, так сказать, ее «химическую формулу», согласно которой были сплавлены друг с другом ее различные и контрастирующие политические, социальные, национальные, идеологические, военные, экономические составные части. Никто из этого подразделения не убежал, никто, кроме нескольких тяжелораненых, не попал в плен. Это была хорошая воинская часть. Офицеров держали в руках всех своих солдат. Они все остались на своем месте. И первым делом я попытался понять, на чем основывается дисциплина этой части, ее техническая мощь. Меня поразило взаимодействие военных и политических составных частей, это особенное равновесие таких различных социальных, политических, человеческих элементов, этот необычный союз дисциплинарного устава и устава Коммунистической партии, военного уголовного кодекса и справочника красного солдата.

Недалеко от меня стоит ящик, полный документов и списков. На ящике пишущая машинка, американская модель, но произведенная в России. Потом номер «Правды» от 24 июня, совсем помятый и грязный, газета в больших заголовках сообщает о начале войны, первых боях в Польше, в Галиции, в Бессарабии. На второй странице помещены три биографии «агитаторов»; первый проводит собрание на фабрике по теме, второй такое же во дворе колхоза, третий в полевом лагере. («Агитаторы» – это пропагандисты Коммунистической партии. Их задание во время войны воодушевлять народ к сопротивлению, объяснять причины борьбы, стимулировать массы рабочих и крестьян к улучшению трудовых результатов для потребностей обороны родины). У троих жесткие лица, выдающиеся вперед челюстные кости; и вокруг них привычные, строгие и внимательные лица рабочих, крестьян, солдат.

Я встаю и медленно иду по полю боя. При этом я наталкиваюсь ногой на электрическую батарею, сухую батарею. Обе проволоки связаны с лампой, которая висит на гвозде на боку обитого металлическим листом деревянного ящика. На ящике разбитая авторучка, записная книжка, полная заметок. В самом ящике находится толстый альбом в красном картонном переплете, на котором прописными буквами написано: «Третья сталинская пятилетка». Альбом иллюстрирует третью пятилетку, спланированную Сталиным (и все еще выполняющуюся), статистическими данными о строительстве новых фабрик, промышленную организацию и производство. Пока я перелистываю альбом, немецкий солдат указывает на что-то между ветвями дерева. Я смотрю вверх. Громкоговоритель. Вниз со ствола свисает электрическая проволока. Мы следуем за проволокой. На удалении нескольких метров от дерева мертвый советский солдат, склонившись ничком, сидит в яме, так что он закрывает верхней частью туловища большой металлический ящик – проигрыватель. Вокруг на траве разбросаны обломки пластинок. Я пытаюсь подобрать и сложить обломки и разобрать заголовки записей: «Интернационал», «Марш Буденного», «Марш Черноморского флота», «Марш кронштадтских матросов», «Марш красной военной авиации». Потом еще несколько пластинок для социального, политического, военного обучения.

На красном ярлыке пластинки я читаю следующие напечатанные черным цветом слова: «На подмогу агитатору – видання ЗКПП/6/У/№ 5-1941». Это что-то вроде фонографического катехизиса, что-то вроде инструкции превосходного «агитатора». Тезисы этого катехизиса постоянно повторялись глубоким властным голосом громкоговорителя, чтобы побуждать солдат выполнять их долг до последнего. На другой пластинке заголовок: «Пояснительный текст». Это, наверное, другой вид катехизиса, Vademecum, карманный справочник коммунистического солдата. На следующей пластинке я читаю: «Тече рiчка-невеличка». Это название «фабричной песни», одной из тех, которые большевики называют «заводскими песнями».

Однако самое интересное – это альбом с 24 пластинками, на крышке которого написано: «Доклад товарища Сталина на чрезвычайном VIII всесоюзном съезде советов 25 ноября 1936 года. О проекте конституции Союза ССР». На 48 сторонах этих 24 дисков записана длинная речь, которую Сталин произнес в 1936 году в московском Большом театре при провозглашении советской конституции. Немецкий солдат, который помог мне подбирать разбитые диски, рассматривает меня молчаливо. Потом он поднимает голову, рассматривает висящий на ветвях дерева громкоговоритель, смотрит на осевшего над металлическим корпусом своего передающего устройства мертвого русского. Лицо немецкого солдата серьезно, почти печально: та печаль, которая намекает на удивление и на непонимание у простых людей. Это крестьянин, этот немецкий солдат, не рабочий. Баварский крестьянин из окрестностей Аугсбурга. У него нет того, что я называю «рабочей моралью», он не понимает «рабочую мораль», не понимает ее методы, ее абстрактные качества, ее ожесточенный и фанатичный реализм.